Аргонавты

История свадьбы Мэри и Джорджа Оппенов[15] — одна из немногих известных мне гетеросексуальных историй, в которых фиктивность лишь добавляет браку романтики. История такова: однажды вечером в 1926 году Мэри отправилась на свидание с Джорджем, которого едва знала по университетскому курсу поэзии. Мэри вспоминает: «Он приехал забрать меня на „Форде“ модели T своего соседа по комнате, и мы выехали на природу, сидели и говорили, потом занялись любовью и проговорили до утра… Так мы еще никогда не общались — сплошным потоком». Утром по возвращении в общежитие Мэри узнала, что отчислена; Джордж был временно отстранен от занятий. После чего они вместе двинули автостопом по открытой дороге.

До того как Мэри встретила Джорджа, она была твердо настроена против брака и считала его «катастрофической западней». Но она также знала, что двое людей, путешествующие вместе и не состоящие в браке, уязвимы перед законом Манна — одним из многочисленных законов в американской истории, которые номинально утверждались для того, чтобы бороться с однозначно плохими вещами вроде сексуального рабства, но на деле применялись, чтобы преследовать тех, чьи отношения государство считает «аморальными».

И вот в 1927 году Мэри вышла замуж. Она описывает этот день так:

Несмотря на мою непоколебимую уверенность в том, что наши с Джорджем отношения государства не касаются, нам совсем не хотелось угодить в тюрьму во время путешествия, поэтому мы поженились в Далласе. Девушка, с которой мы познакомились, дала мне пурпурное бархатное платье, а ее парень угостил нас пинтой джина. Джордж надел мешковатые бриджи, принадлежащие его соседу по комнате; пить джин мы не стали. Мы купили кольцо за десять центов и направились в здание суда из уродливого красного песчаника, которое и поныне стоит в Далласе. Я назвала собственное имя, Мэри Колби, а Джордж воспользовался псевдонимом Дэвид Верди — он скрывался от отца.

Вот так Мэри Колби и вышла замуж — правда, не совсем за Джорджа Оппена, а за Дэвида Верди. Они ускользнули как от закона, так и от богатой семьи Джорджа (которая к тому моменту уже наняла частного сыщика, чтобы разыскать беглецов). Эта лазейка — тонкая полоска света, которая будет озарять их дом на протяжении следующих пятидесяти семи лет. Пятидесяти семи лет неустанной борьбы с парадигмой.

Я давно знаю о безумцах и королях; я давно знаю, каково это — чувствовать себя подлинной. Мне повезло — я чувствовала себя подлинной, с каким бы умалением и угнетением ни сталкивалась. И я давно знаю, что квир-гордость приходит тогда, когда отказываешься стыдиться, видя, как тебя стыдится другой [Сара Ахмед].

Так почему же упреки твоей бывшей в том, что мы играем в семью, жалят так больно?

Некоторые вещи нужно познать много раз. Иногда забываешь, потом вспоминаешь. А потом забываешь, но вновь вспоминаешь. И забываешь заново.

С присутствием — то же, что и со знанием.

По словам Винникотта, если бы ребенок мог говорить со своей матерью, вот что бы он сказал:

Я нахожу тебя.
Ты пережила то, что я делал с тобой,
Когда я учился понимать, что ты — это не я.
Я использую тебя.
Я забываю тебя.
Но ты помнишь меня.
Я же всё больше забываю тебя.
Я теряю тебя.
Мне очень грустно[16].

Идея Винникотта о «достаточно хорошем» материнстве сейчас переживает вторую волну популярности. Она везде: от блогов для мамочек до графического романа Элисон Бекдел «Ты моя мама?» и гор критической теории. (В альтернативной вселенной вышла бы книга под названием «Зачем читать Винникотта сегодня?»)