Аргонавты

Работая над буч-бадди-муви «Суком или крюком»[7], вы с соавтором Сайласом Говардом условились, что друг к другу буч-персонажи будут обращаться в мужском роде, а во внешнем мире продуктовых магазинов и властных фигур к ним будут обращаться в женском. Суть была не в том, что всё вдруг встанет на свои места, если внешний мир научится использовать предпочитаемые ими местоимения, — ведь даже если бы посторонние и обращались к ним в мужском роде, это был бы иной мужской род. Значение слов зависит от того, кто их произносит, — и тут ничего не поделаешь. Нужно не просто создавать новые слова (бой, цисгендерный, андрофэг) и устремляться претворять их в жизнь (хотя это, очевидно, действенный и прагматичный подход). Нужно также осознавать множественность возможных употреблений, возможных контекстов, крыльев, на которых взмывают слова. Например: Ты всего лишь дырка, дающая в себя войти, шепчешь ты. Например: Муж, произношу я.

В начале отношений мы посетили званый ужин, на котором давняя знакомая Гарри (предположительно, гетеросексуальная или, по крайней мере, состоящая в гетеросексуальном браке) повернулась ко мне и спросила: «А у тебя до Гарри были другие женщины?» Я опешила. «Гетеро всегда были от Гарри без ума», — без тени смущения продолжила она. А женщина ли Гарри? И гетеро ли я? Что общего у моих прежних отношений с «другими женщинами» с нынешним романом? Зачем мне знать, что другие «гетеро» без ума от моего Гарри? Неужели он околдовал меня своей сексуальной энергией — колоссальной, как я уже поняла, — и вскоре отправится соблазнять других, бросив меня одну? Почему эта женщина, которую я едва знаю, так со мной разговаривает? Когда, наконец, Гарри вернется из туалета?

Многих раздражает, что Джуна Барнс предпочитала говорить: «Я просто люблю Тельму», — вместо того, чтобы открыто признать свою гомосексуальность. Похожие слова (пускай и не точь-в-точь) Гертруда Стайн говорила об Элис. Пожалуй, это и правда возмутительно с политической точки зрения, но я всегда находила что-то романтическое в том, чтобы позволить индивидуальному опыту желания взять верх над категориальным. Вспоминается, как искусствовед Ти Джей Кларк защищал свой интерес к живописцу восемнадцатого века Никола Пуссену от воображаемых хулителей: «Называть интерес к Пуссену ностальгией или элитизмом — всё равно что называть любовь к самому близкому человеку „гетеро- (или гомо-) сексизмом“, „моногамией“ или „собственничеством“. Да, к сожалению, эти слова могут быть применимы; но сами чувства могут быть куда полнее и человечнее — заключать в себе больше эмпатии и человеческих возможностей, — чем чувства, не запятнанные подобными аффектами или побуждениями». В данном случае, да и в любом другом, быть запятнанным — значит стать глубже, а не дискредитировать себя.

А кроме того, все знают, что у Барнс и Стайн были женщины, помимо Тельмы и Элис. Знала об этом и сама Элис: по-видимому, она так обезумела от ревности, когда выяснила, что в раннем романе Q. E. D. Стайн зашифровала рассказ о своей интрижке с некой Мэй Букстейвер, что, редактируя и набирая на печатной машинке тексты Стайн, навострилась избавляться от слов may и май[8], став таким образом невольным соавтором «Стансов в размышлениях».

В феврале я уже колесила по городу, пытаясь найти для нас и твоего сына, с которым мне еще только предстояло познакомиться, достаточно большую квартиру. Наконец мы нашли дом на холме — с глянцевым темным паркетом, видом на гору и неприлично завышенной арендной платой. Получив ключи, мы в тот же вечер в ребяческом восторге постелили тонкое одеяло на паркете нашей будущей первой спальни.

Гора. Поросшая колючками, со стоячим водоемом на верхушке, но на целых два года — наша гора.

И вот я уже складываю в стопку стираные вещи твоего сына. Ему только что исполнилось три. Такие маленькие носочки! Такие крохотные трусики! Я изумлялась им, грела ему каждое утро какао — не очень горячий, порошка с ноготок — и часами напролет играла с ним в павшего воина. Игра заключалась в том, что он падал без чувств со всей своей амуницией: кольчужным капюшоном, мечом, ножнами — и раненой рукой, перевязанной шарфом, а я была доброй Синей колдуньей, с ног до головы осыпавшей его целебной пылью, чтобы вернуть к жизни. У меня была злобная сестра-близнец; она валила его с ног своим ядовитым голубым порошком. Но на сей раз я его лечила. Он лежал без движения, закрыв глаза и чуть улыбаясь, а я произносила монолог: Откуда появился сей солдат? Что привело его сюда — в такую даль? Как сильно ранен он? Коли проснется — будет мил, свиреп? Поймет ли он, что я на стороне добра, — или решит, что я — моя сестра? Что сделать мне, чтоб к жизни возвратить его?