Аргонавты

Да она как будто достает из волос стикеры с заметками и читает по ним лекции, возмущался один из моих сверстников манерой моей любимой преподавательницы Мэри Энн Коуз. Вынуждена согласиться, это довольно точное описание манеры Коуз (и ее прически). Мне нравится не только эта манера, но и то, что никто бы не посмел попросить Коуз преподавать иначе. Вы либо соглашались с ней, либо вылетали из ее группы — третьего было не дано. То же относится к Айлин Майлз, у которой есть отличная история о студенте из Университета Сан-Диего, однажды пожаловавшемся, что она читает лекции, как будто «метает пиццу в зал». По мне, так вам очень повезло, если во время занятия Айлин Майлз метнула вам в лицо пиццу, а Мэри Энн Коуз извлекла из гнезда на голове стикер с заметками.

То, что было в сердце Корделии, не доходило до ее губ[36] [Энн Карсон]. Разве так не у всех? Тем не менее отказ льстить прославил ее и стал ее знаком отличия. Но молчание Корделии никогда меня не трогало, совсем нет; наоборот, оно всегда казалось мне немного паранойяльным, ханжеским — даже скаредным.

Что мы теряем, когда проматываем слова? Неужели слова составляют одну из немногих оставшихся на земле экономик, где за изобилие — и даже избыток — не приходится расплачиваться?

Недавно я получила по почте литературный журнал, в котором было интервью с Энн Карсон, где она отвечала на некоторые — скучные? слишком личные? — вопросы пустыми скобками: [[]]. У нее есть чему поучиться; я бы в ответ на каждый из вопросов, наверное, написала диссертацию и спровоцировала отклик, который за свою жизнь слышала множество раз: «Слушай, всё супер — только люди сверху говорят, что нужно немного укоротить». От вида карсоновских скобок мне тут же стало стыдно за свое навязчивое желание всё решительнее выкладывать карты на стол. Но чем больше я думала о скобках, тем больше они меня раздражали. Они как будто фетишизировали невысказанное, вместо того чтобы просто позволить ему содержаться в высказываемом.

Много лет назад в рамках инициативы «Преподаватели и писатели» Карсон прочла в Нью-Йорке лекцию, на которой я познакомилась с идеей о том, что в пространство, оставленное пустым, устремляется бог. Я немного слышала об этом от своего тогдашнего парня, заядлого любителя искусства бонсай. Бонсай зачастую сажают чуть сбоку от центра горшка, чтобы оставить место для божественного. Но в тот вечер Карсон связала эту идею с литературой. (Веди себя так, чтоб не было ни малейшего проку в центре[37] — маленькая мудрость от Стайн, которую Карсон, по ее словам, пытается привить своим студентам.) Я не знала о Карсон до того вечера, но зал был битком и все присутствующие явно были в курсе. Она прочла настоящую лекцию — были даже раздаточные материалы со списком работ Эдварда Хоппера и всё такое. Посмотришь на нее — и кажется, что нет ничего круче, чем быть профессиональным писателем. Я побрела домой, намертво привязанная к идее пустого центра для бога. Всё равно что случайно оказаться у гадалки или на собрании анонимных алкоголиков и услышать одну-единственную вещь, которая будет годами — в сердце или в искусстве — заставлять тебя двигаться дальше.

Сейчас, когда я сижу за рабочим столом в кабинете без окон, где задняя стена выкрашена бледно-голубым в память о небе, и смотрю на скобки в карсоновском интервью, я пытаюсь насладиться ими как метками того давнего вечера. Но некоторые откровения не выдерживают испытания временем.

Недавно ко мне в кабинет зашел студент и показал колонку, которую его мать опубликовала в LA Times; в ней она описывает бурю своих эмоций по поводу его трансгендерной идентичности. «Я действительно хочу полюбить мужчину, которым стала моя дочь, — заявляет мать в самом начале, — но, барахтаясь в потоке изменений, через которые проходит она и которым сопротивляюсь я, боюсь, что никогда не смогу пересечь свою собственную реку гнева и скорби».

Я вежливо поговорила со студентом, а затем пришла домой и в ярости зачитала отрывки из колонки вслух. «Родитель трансгендерного ребенка лицом к лицу сталкивается со смертью, — сокрушается мать. — Дочери, которую я знала и любила, больше нет; на смену ей пришел незнакомец с низким голосом и щетиной». Не знаю, что меня расстроило больше — выражения, в которых мать говорила о своем ребенке, или то, что она решила их огласить в многотиражной газете. Я сказала тебе, что сыта по горло историями, которые благополучно цисгендерные люди — предположительно, «мы» — рассказывают о своем горе от перехода других — предположительно, «их» — в мейнстримных медиа. («Как по шкале от одного до десяти оценить жизненный кризис, когда освобождение одного человека — потеря для другого?» — смятенно вопрошает Молли Хаскелл в статье об MTF-переходе своего брата. Если ее вопрос не риторический, я бы предложила такой ответ: где-то в районе единицы.)