Аргентинец

На покрытых пылью стеллажах стояли ряды бутылок. Огонек фонаря множился на матово поблескивающих стеклянных боках.

— Вот это да! — присвистнул Жора. — Братцы, мы достойно переживем эту зиму!

Дрожа от холода и нетерпения, Нина читала этикетки: шампанское от Moét & Chandon, от G.H. Mumm, от Louis Roederer…

За вино можно было сесть в тюрьму (в которой наверняка не предусмотрено ни отопления, ни еды), но на вино можно было обменять все блага большевистского мира.

Клим обнял Нину:

— Действительно — живем! Жорка, сейчас отправимся на базар совершать сделку века. Там нас наверняка примут с распростертыми объятиями.

Нина смотрела на него встревоженно-счастливым взглядом: только бы все обошлось! Совсем недавно они были законопослушными гражданами, а теперь собирались совершить преступление, и никто при этом не совестился.

Вечером Клим и Жора вернулись с двумя корзинами добычи. Нина не верила своим глазам: копченая колбаса, апельсины, шоколад…

— Вы с ума сошли! Красиво жить не запретишь.

— Зачем нам жить некрасиво? — веселился Клим. — А графине с Фурией скажем, что я продал душу дьяволу и разжился деньгами.

Софья Карловна долго ворчала, что это возмутительно — устраивать пиршество, когда многие люди по-настоящему голодают. Но Клим соблазнил ее рюмочкой ликера.

— Боже мой, — воскликнула графиня, — я помню эту бутылку! Настоящий монастырский бенедиктин: я привезла его из Нормандии. Видите, на этикетке «D.O.M.»? Это значит Deo Optimo Maximo — «Господу, благому и великому». Такой напиток на коленях надо пить, а вы его стаканами лакаете!

Но вскоре и она порозовела и раздобрилась.

— Пейте, милая, — говорила она, подливая Елене красного вина. — Забудьте свои старообрядческие предрассудки! Бургундское, конечно, полагается пить с сыром «Эпуас», но что ж делать, если его нет? Пейте, потому что вам больше никогда не доведется попробовать вино, которое так любили д’Артаньян с Арамисом.

4

Доктор Саблин не участвовал в забастовке. Каждый день он шел в Мартыновскую больницу, надевал халат и — когда при электричестве, когда при свете керосинок — делал операции.

Октябрьский переворот совершенно выбил его из колеи. Все, что раньше считалось правильным, оказалось контрреволюционным: быть богатым — плохо, защищать страну — глупо, грабить — полезно для блага народа. Врагов государства вычисляли по фетровым шляпам и чистым ногтям.

— Советская городская управа проелась, — как-то сказал ему Антон Эмильевич. — Казна пуста, а на все запросы Петроград отвечает, что надо изыскивать средства на местах. Скоро начнутся конфискации.

— Откуда вы знаете? — изумился Саблин.

Антон Эмильевич показал ему отпечатанное на машинке постановление о необходимости изъять собственность у буржуев:

— Вот, прислали нам в редакцию и велели опубликовать.

Под постановлением стояла подпись: «Комиссия старых б.».

— Знаете, что такое «б.»? — усмехнулся тесть, видя недоумение Саблина. — Это большевики, а не то, что вы подумали.

Что делать? Как ко всему этому относиться? Душа вопиет, протестует, но ведь русский народ принял большевиков. Или это только кажется, что принял?

Учредительное собрание разогнали. Оппозиционные забастовки и демонстрации были полностью запрещены. На своих митингах большевики кричали, что восставать против «народной власти» могут только наймиты капитала и иностранные шпионы. Они самым наглым образом присвоили себе российских граждан: те, кто с ними, — за народ; те, кто против, — враги народа.

Их лозунги доводили Саблина до изумления. «Полное равенство; общественная собственность на средства производства; от каждого по способностям, каждому по потребностям» — законы первобытного племени.

Самое удивительное — никто не протестовал. Город молился: в праздник Сретения Господня крестный ход шел от кафедрального собора до Новобазарной площади. Саблин, сняв шапку, в оцепенении смотрел на дышащую паром двухверстную толпу. Хоругви колыхались, снег визжал под тысячами ног. Пленные австрийцы — еще более жалкие, чем всегда, — подходили и просили хлеба:

— Христоратти… Христоратти…

По всем церквам шли молебны об умирении страстей — и тут же анафема «творящим беззакония и гонителям веры и Церкви Православной»: большевики объявили религию опиумом для народа.

Международные новости Саблин узнавал от Любочки: немцы требовали от России значительных территориальных уступок и контрибуцию, в противном случае обещали наступление. Нарком по иностранным делам Лев Троцкий приказал армию распустить, мира не подписывать и ждать, пока германский пролетариат скинет жадного кайзера.

— Будет оккупация… — повторял Саблин и пытался предугадать, что в таком случае надлежит делать честному человеку.

Откуда Любочка знала подробности о переговорах? От своего нового друга, большевика Осипа, заведующего отделом материально-технического снабжения губернского военкомата. Эта «историческая личность» чрезвычайно забавляла ее.