Аргентинец

— Рецепт тут несложный, — поучал Лев Давидович Костю. — Во время войны человек ощущает себя такой мелкой сошкой, что уже не доверяет своим суждениям. Что бы он ни делал, всё плохо. Поэтому он в постоянном поиске: он ищет того, кто будет принимать за него правильные решения. И если он находит гения, которому можно верить, ему не так страшно: ведь кто-то умный позаботится о нем. Так что надо показать толпе, что ты и есть гений, и она пойдет за тобой на край света.

— А как показать? — удивлялся Костя.

— Пусть она думает, что ты знаешь больше других, ни в чем не сомневаешься и ничего не боишься.

Лев Троцкий был гением чистой воды.

Он распахнул дверь вагона и остановился на подножке — невысокий, худой, с мефистофелевской бородкой. Несколько минут он молча смотрел в растревоженные лица. Выкрики стихли.

Пуговица за пуговицей Троцкий расстегнул кожаное пальто, сверкнул алой подкладкой, поддернул рукава, будто собирался заняться тяжелым, но привычным трудом. («Артист! Артист!» — восхищался Костя.)

— Казань можно было отстоять, — медленно и грозно начал Лев Давидович. — Она была оставлена в панике… А откуда взялась паника, я вас спрашиваю?! Буржуи развалили народное хозяйство — связь, поставки, транспорт. Вы почувствовали себя оторванными от всего мира, подумали, что помощь никогда не придет. Именно тогда вам показалось, что дело проиграно. Так? Но российский пролетариат с нами, красное крестьянство не позволит вам умереть с голоду. Завтра же привезут сало, сапоги, спички и табак…

Костя слушал, боясь пропустить хоть слово: «Вот оно: не ругает, а объясняет им, почему так вышло. Обещает, что завтра все пойдет по-другому».

Лица просветлели, толпа стояла не шелохнувшись.

— Рабочие всего мира следят за положением дел на нашем участке фронта! — гремел Троцкий. — У нас есть антенна, которая позволяет принимать радиотелеграммы Эйфеля, Науэна и, конечно, Москвы. Мы сами передаем все важнейшие сведения, и они тут же появляются на страницах мировой печати. Что узнают о вас ливерпульские рабочие? Марсельские докеры? Они будут считать вас трусами, готовыми предать их при первой неудаче? Или вы докажете им, что свет еще не видел таких стойких бойцов за счастье мирового пролетариата?

На столе у Троцкого лежала недочитанная книга по истории Римской империи. Костя запомнил, что Лев Давидович подчеркнул слова устроителя гладиаторских боев: «Отправляя бойца на смерть, обещайте ему, что весь Рим будет следить за его поединком. Одно дело — сдаться, когда тебя никто не видит, и совсем другое — под презрительное улюлюканье огромного Колизея».

Троцкий спрыгнул с подножки и направился к худому широкоплечему солдату, одетому как и все — с миру по нитке: в военную форму и гражданское длиннополое пальто. Лев Давидович всегда выбирал из толпы самого мрачного скептика и при всех убеждал его в собственной правоте:

— Брат! Нам с тобой нужна свобода — тебе и мне: ее дали нам большевики, и мы не позволим, чтобы завтра помещики и капиталисты превратили нас в рабов! Как тебя звать?

То, что произошло потом, было несколько неожиданно: это оказался корреспондент аргентинской газеты, прибывший освещать революционные события (из наших эмигрантов, понятное дело, — кто еще в Аргентине говорит по-русски?). Он показал аляповатый документ на испанском языке — со множеством завитушек и большой красной печатью — и потребовал помощи: его жена была очень больна.

Троцкий обнял его.

— Видите? — крикнул он. — Народ Аргентины с нами! Он с волнением ждет исхода боев, он посылает к нам журналистов… Конечно, мы проявим братскую солидарность и поможем товарищу всем, чем возможно.

Троцкий велел Косте проводить аргентинца в госпитальный вагон, а сам снова забрался на подножку:

— Мы клянемся в верности Республике Советов! Мы умрем за нашу революцию! Вперед, на Казань! Ура!

— Ура-а-а!!! — понеслось над станцией: отчаянное и влюбленное.

5

По дороге на станцию Саблин изводил Клима:

— Молитесь, молитесь, чтобы там была операционная! Хотя чего уж: либо она есть, либо ее нет. Ох, я не представляю, как обойдусь без хирургической сестры, без ассистентов. У меня руки спьяну трясутся…

Сестра Фотиния нахлестывала лошадь, повозку подбрасывало на ухабах. Клим придерживал голову Нины: кожа ее была холодна, на висках и на лбу выступили мелкие бисерины пота. Он не отнимал пальцев от впадины под ее ухом, там пока еще бился пульс, но Климу то и дело казалось, что все кончено.

Больница на станции была, но забитая до того, что даже в дровяном сарае лежали раненые.

— Идите к Троцкому, — крикнул им фельдшер. — Ему жалуйтесь.

Попасть к наркому по военным и морским делам казалось настолько же немыслимым, как попасть на прием к черту. Надеяться на его помощь — того нелепее. Но Клим обманул и судьбу, и Троцкого: у него в кармане с незапамятных времен валялась красочная бумажка, свидетельствующая, что его пальто действительно пошито в ателье месье Трежана на Calle Florida, — ее он и подсунул как командировочное удостоверение от газеты.