Арена XX

Днем раньше Берг привез пассажира к поезду. Открывает багажную дверцу… носильщик выжидательно смотрит на Николая Ивановича, который взялся за костяную ручку баула да так и застыл. «А?..» Не глядя, отдает носильщику баул – стародавний, местами протертый до фанеры. Не глядя, опускает в карман несколько монет – с таким же успехом пассажир мог расплатиться с ним фасолью. И вдруг прорвало стихом:

Вот он, потомок царя Соломона,
И нет на вокзале подобного ону.

Ашер его уже увидел, и спрятаться было некуда, кроме как в усмешку. Напрасно глаз искал признаки роковых перемен. Давыд Федорович смотрел теми же шемаханскими очами, которые передал своей покойной дочери, вид имел, как всегда, торжественный. Николай Иванович еще не видел его в зимнем пальто: каракулевый воротник выдавал в нем русского, несмотря на завязанный петлею шарф.

Артист жизни! Вот тебе сцена, вот тебе роль, вот тебе публика, вот тебе всё. Быть или не быть? Прочти ему: «Уснуть и не проснуться – умереть и воскреснуть». Не сумеешь. Находчивость подозрительна, как подозрителен бывает иностранный акцент. Говорящий с акцентом тоже за словом в карман не лезет, а пользуется чужими конструкциями, заемными смыслами. Его речь лаконична. Спрыснутая иронией, она предполагает понимание предмета. Более предполагает, чем впоследствии обнаруживает. Ах, если б Ашер был тем полицейским инспектором, как бы все было просто! Берг бы продекламировал по-японски:

Уснуть и не проснуться.
Умереть и воскреснуть.
В размахе крыл утешение орлу.

В основе гегелевской триады лежит принцип хайку.

– Николай Иванович, сколько лет, сколько зим! Ну вы и пропали, однако. Мы решили, уехал. Уехал и не простился.

– Кто… кто «мы»? – спросил Берг крошащимся от сухости голосом.

– И Маргарита Сауловна, и я. А то, грешным делом, подумал: не обидела ли вас Лилия Долин? Она тут отличилась.

Ставит на пол портфель, достает бумажник. В нем хранилась еще не успевшая пожелтеть газетная вырезка, с которой Давыд Федорович не расставался и которую всем показывал. В нескольких местах фотограф подвел контуры лица.

– Верно, хорошо вышла? Вот здесь читайте, – и сам же читает: – «Мороз подирает по коже, когда Старшая Дочь (ее играла Лилия Ашер) говорит Гипермнестре: “Сожги весло. Сруби мачту. Сшей из паруса каждой из нас саван”. И понимаешь: ее душит жаркая спазма любви и жалости к себе. Трояновский-Величко признается: “Ни на одной репетиции актерский дар Лилии не раскрывался так полно, как на представлении”. Верю. Этот декабрьский вечер запомнится всем надолго…»

– Декабрьский?

– Это было… Так, позвольте… Сегодня четверг? Ровно две недели назад. Жаль, вы не видели. – Давыд Федорович аккуратно положил газетную вырезку обратно в бумажник и спрятал его в боковом кармане против сердца. – Так что же произошло, куда вы вдруг пропали? Вы как-то выглядите странно… Слушайте, дорогой мой, да на вас лица нет. У вас со здоровьем-то как?

– Да будет вам. Вы приехали или уезжаете?

– Ни то и ни другое. Я встречаю. Собственно говоря, уже встретил. Клавир оперы «Нос». Курьерским из Москвы.

– «Нос»?

– Комическая опера по Гоголю. «Комише Опер» заинтересовалась. Продукт нового строя. Я забыл имя композитора. Совсем молодой. Ваш ровесник, тридцати нету.

– Нос будет сморкаться тенором или басом? А может, колоратура? Полагаю, это должна быть пакость преизрядная.

– На вас не угодить. То вы реформатор, анархист. Кармен – переодетый мужчина. А то на всё: пакость. Ну прямо сто угодий в вас. Что вы завтра делаете? Приходите к нам новый год встречать.

– У вас все то же общество собирается?

– Да… то есть не совсем. Я вас должен предупредить кой о чем…

– Собственно, вам куда – домой?

– На службу, голубчик. В оперу.

– Едемте. Предлагаю совершить совместное путешествие. «И оно вам ничего не будет стоить». Вы слышали об инсценировке Мейерхольдом «Пиковой дамы»?

– Слышал, слышал, – Давыд Федорович махнул рукой. – К счастью, не видел. И, надеюсь, не увижу.

– Надеяться надо на лучшее.

– Вот я и надеюсь. Вы меня знаете, я держусь широких взглядов. Но почему непременно надо лазить по чужим карманам? Вот тебе «Нос», вот тебе Прокофьев. Инсценируй их в согласии с духом времени. Нет, Церлина должна плясать кан-кан.

– Современное прочтение Прокофьева это масло масленное. Прочтение никаким другим быть не может, кроме как современным. Думаете, Шекспир бы узнал себя? А если я не желаю слушать вашего Прокофьева?

Сели в кафе «An der Oper», перед которым было голо, столиками улица расцветает только в мае. Внутри было натоплено. Давыд Федорович отдал швейцару шляпу и пальто, начинив рукав толстым вязаным шарфом, оказавшимся непомерной длины. Николай Иванович предпочел оставить кепи и шарф в кабине.

– Ну-с… «Бек-с»? – вкусы Ашера не вязались с ветхозаветным благородством осанки. Она сразу делалась частью театрального реквизита, вроде огромных драгоценных камней, что унизывают пальцы певцов в песцовых мантиях. – А вам? Теперь вы мой гость.

– Я за рулем…