Арденны

Его тонкая, холеная рука скрипача твердо повела Маренн за собой. За столом он усадил ее рядом с собой, напротив как-то незаметно появившегося Гиммлера, и поднимая тост за дам, превозносил, глядя на нее, «эллинскую красоту» каштановых волос и самые красивые на свете зеленые глаза Афродиты. Все были поражены, в Маренн сразу же увидели новую фаворитку всесильного заместителя рейхсфюрера. Она ловила на себе заискивающие взгляды. Для эрцгерцога фон Кобург-Готтского это означало почти крах. Он изо всех сил старался сохранить хорошую мину при плохой игре, но у него неважно получалось. Заметив, как она напряжена, Гейдрих наклонился к ней и сказал вполголоса:

— Расслабьтесь, вы у себя дома. А мы все у вас в гостях. Что касается его, — он указал глазами на ее заметно поблекшего кузена, — он будет здесь жить столько, сколько вы ему позволите. Только прошу, не выгоняйте его сразу. Он все-таки кое-что сделал для партии. А вечером я прикажу вернуть в галерею портреты вашей матери, мы обнаружили их на чердаке, я обещаю.

Он налил ей в бокал шампанское.

— За ваше возвращение, фрау.

Потом он играл на скрипке для гостей и просил ее аккомпанировать ему на рояле. На том самом старинном венском рояле, на котором ее когда-то обучали музыке. А когда гости разъехались, а чета фон Готтен-Кобург отправилась в свои покои, чтобы переживать случившееся, он сам принес и повесил в гостиной портрет матери Маренн, Софии-Ангелики, герцогини Верхней Франконии. Превосходный кавалер, человек очень светский, Гейдрих вел себя великолепно. Он все умел, когда хотел. Конечно, он флиртовал с ней, но не мог позволить много в присутствии Гиммлера, который остался в Кобурге ночевать — и весь отнюдь не маленький штаб при нем, естественно. Пока в кабинете герцога фон Кобург-Готтского Гиммлер и Гейдрих обсуждали дела, Маренн, накинув шаль на обнаженные плечи, снова вышла в парк.

Весна еще не наступила, было прохладно. Но снег уже сошел. Она снова прошла по аллее к пруду и села на скамью, зябко кутаясь в шаль. Холодные мартовские звезды отражались в воде, как едва колеблющемся черном зеркале, подернутом рябью. Было безветренно и тихо. С неутихающей болью в сердце она снова подумала о матери. Как ей не хватало ее всю жизнь! Не хватало любви, нежности, заботы. Не к кому было обратиться в трудную минуту, не к кому прильнуть, не у кого спросить совета. Одна на всем белом свете с самых ранних лет.

Говорили, ее мать была не только красива — истинная внучка прекрасной императрицы Зизи — она обладала обаянием, невероятной способностью притягивать к себе людей. Эти качества не отражают холодные парадные портреты, которые остались и здесь, в Кобурге, и в Версале, и украшают парадные залы Хофбурга и Шенбрунна в Вене. Она умерла, подарив жизнь дочери, умерла от сильного кровотечения, которое не смогли остановить. Значит — все отдала ей, все, что имела сама. Вечно юная принцесса фон Кобург-Заальфельд, теперь вдвое моложе своей повзрослевшей дочери.

Она никогда не увидит, какой стала ее малышка. Она — в зарослях осоки у этого пруда, в высоких кобургских звездах, в белеющих снегами верхушках гор вдалеке, в старинных вязах, обрамляющих аллеи, и в криках селезней в каналах, призывающих уток. «Может быть, это и к лучшему, что ты не знаешь ничего, что со мной случилось, мамочка, — подумала она. — Ты бы сильно переживала. Но, скорее всего, если бы ты была жива, ничего такого просто не было бы в моей судьбе. И мы прожили бы счастливо, без бед, вместе. Ты, я и папа. Мой родной папа. Он бы ведь тоже тогда наверняка остался бы в живых».

— Вы не замерзли? — кто-то накинул ей на плечи теплое меховое манто. — Вы простудитесь, фрау, так нельзя.

От неожиданности она встала. В прозрачных голубоватых сумерках, окутавших сад, она увидела Гейдриха — он стоял перед ней, высокий, в элегантной черной форме, подогнанной по фигуре до малейшей мелочи, начищенные пуговицы и несколько наград поблескивали в блеклом свете звезд, струившемся сквозь ветви деревьев.

— Я напугал вас? Простите, — его голос прозвучал виновато. — Вы плакали? — он наклонился вперед, вглядываясь в ее лицо. — Что-то случилось?

— Нет, нет, что вы, господин обергруппенфюрер, все в порядке, — тихо ответила Маренн, стараясь совладать с чувствами. — Слишком много воспоминаний…

— Я понимаю, вы жили здесь в детстве. Полагаю, счастливо?

— Да, — она кивнула. — Насколько счастливо может жить ребенок, оставшийся с рождения без матери, а в возрасте четырех лет потерявший отца. Но тогда я не задумывалась об этом, — она снова присела на скамью. — Я ни в чем не знала недостатка. И мой приемный отец заботился обо мне, как мог.

— Он был маршалом Франции, я слышал? — Гейдрих сел рядом, достал портсигар, закурил. — Тот самый маршал, который выиграл Первую мировую войну?