Ардабиола (сборник)

Между словами «Москва» и «здесь» в ее понимании расстояние было необозримым.

— Камешки ищем, — опять улыбнулся незнакомец и протянул руку, чтобы погладить Чарли. Но Чарли нахмурил голос, и рука отдернулась. — Сильная личность ваш пес, — сказал незнакомец с опасливым уважением и, слегка щурясь от солнца, посмотрел на Ксюту изучающим взглядом. Как ни запряталась Ксюта в одежду, он продолжал видеть ее той, какой она появилась из реки.

Ксюта почувствовала это и пробежала рукой по пуговицам блузки, проверяя их.

— Вы где живете — в Шелапутинках? — спросил незнакомец.

— Нет, на Белой Заимке.

— Ага, значит, хуторянка.

— Заимочна… — заупорствовала Ксюта.

— А в Москве не бывали? — спросил незнакомец.

— Нет… — непроизвольно вздохнула Ксюта, но сразу гордо исправила свой вздох. — Мне и здесь хорошо.

— А вообще вы бывали в городе?

— В Зиме, — ответила Ксюта. — Только не понравилось мне там: тесно живут, друг к другу жмутся. Правда, поезда понравились.

Она вспомнила, как во время единственной поездки в Зиму отец повел ее на железнодорожную станцию, купил на перроне не пробованное раньше мороженое, и она долго смотрела, сжимая в руке уже высохшую палочку от «Эскимо», на белые таблички вагонов «Владивосток — Москва», «Москва — Владивосток» и многие другие. Ни одной таблички «Москва — Зима» не было, и пассажиры обычно выскакивали на перрон лишь для того, чтобы купить твердые ядовито-золотые пирожки, местный лимонад с хлопьеобразным осадком или просто размять кости, прогуляться. Зима — самый большой город в Ксютиной жизни — была для них всего-навсего стоянкой на десять минут.

Парни, девчата в темно-зеленых одинаковых куртках с непонятными надписями «МЭИ», «МАДИ», «МВТУ» или гуляли в обнимку по перрону, что не было положено в Шелапутинках, или, встав в круг, пели под гитару. Слова некоторых песен, не похожих на деревенские, Ксюта хотела бы записать, но поезда трогались, увозя с собой недослушанные отрывки: «Девочка плачет, а шарик летит…», «А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты…» Запомнился Ксюте пассажир маленького роста, раскосостью глаз и желтоватостью лица похожий на бурята, только черты были тоньше. Обвешанный фотоаппаратами, он запрыгал вокруг Ксюты и Ивана Кузьмича, лопоча по-русски и знаками прося разрешения сфотографировать. Иван Кузьмич шепнул Ксюте:

— Однако, японец… — Затем одернул пиджак, оправил бороду и согласно кивнул.

Получив разрешение, японец припал коленом на залузганный семечками перрон, не заботясь о своих ослепительных кремовых брюках, и, вертясь так и этак, несколько раз щелкнул, причем каждый раз другим фотоаппаратом. Потом, обнажая редкие, но крепкие зубы и благодарно кланяясь, вытащил черный большой бумажник, раскрыл его, показал за целлофановым окошечком цветную фотографию раскосенькой, как он, женщины, держащей за руку такую же раскосенькую девочку, сунул Ивану Кузьмичу беленькую твердую полоску картона и прыгнул в раскрытый вагон с какими-то особыми занавесками. Поезд качнулся, двинулся, и японец помахал им узенькой, как у подростка, рукой, увозя на кремовых брюках шелуху зиминского перрона.

К Ивану Кузьмичу, растерянно вертящему врученный картончик, подошел подтянутый станционный милиционер.

— Разрешите ознакомиться, — сказал милиционер, взял картончик и стал внимательно изучать. — Тут чо-то не по-нашему. Ага, ероглифы… — Потом милиционер перевернул картончик. — Здесь пo-нашему. — И вслух прочел: — «Сотокити Кусака, профессор университета Васэда, член общества „Япония — СССР“.»

Милиционер вернул картончик Ивану Кузьмичу, на всякий случай, переписав имя японца в записную книжечку, и козырнул:

— Все в порядке… Разрядка напряженности, в общем… — Но заодно поинтересовался: — Чо спрашивал?

— Ничо, — сердито ответил Иван Кузьмич и повел Ксюту с перрона. Картончик Ксюта потом спрятала в бабушкин ларец, окованный железом, где лежали отцовские медали. Этим и окончилось ее соприкосновение с заграничным миром, еще более дальним, чем московский или владивостокский.

— А у меня один знакомый японец есть, — сказала чернобородому незнакомцу Ксюта, поигрывая босой ступней с раскаленной галькой. — Вы в Японии не бывали?

— Нет, не был. А вот во Франции, в туристской поездке, был, — ответил незнакомец.

— Ну и чо, приглянулось?

Незнакомец вдруг заговорил как бы сам с собой, полузабыв при этом Ксюту:

— Париж мне понравился. В нем каждый камень историей пахнет. Идешь по нему и думаешь — куда исчезает история? А она в камни уходит.

Какому-то тайному воспоминанию незнакомец по-особенному улыбнулся, а потом поморщился:

— А вот парижане меня разочаровали.

— Это почему же? — удивилась Ксюта. В самом слове «парижане», казалось ей, была красота.

«Она еще совсем ребенок», — подумал он и невольно перешел с ней на «ты».

— Как бы тебе это объяснить? — ковырнул он гальку геологическим молотком. — Ты «Трех мушкетеров» читала?

— В кино видела.