Ардабиола (сборник)

— Мишечкины были готовы еще до того, как родились… — сказала жена, закуривая сигарету и садясь на диван, как будто она никуда не собиралась ехать. — Ты раньше так не любил Мишечкиных. А теперь тебя с ними водой не разольешь… С тобой что-то случилось, Ардабьев… — Жена протянула руку и погладила листья растения, торчащего из деревянного ящика. — С тобой что-то случилось… — медленно повторила она. — Я ссорилась с тобой из-за этого куста. Из-за твоей крысы Аллы. Но когда после больницы ты починил клетку, которую перегрызла крыса Алла, и посадил туда зеленого попугайчика, я растерялась…

— У нас никогда не было никакой крысы Аллы! Который раз говоришь мне о ней! Что ты придумываешь! Какая крыса? — задергался Ардабьев.

— Которая умерла, — испытующе взглянула на него жена.

— Крысы не умирают, а подыхают… — доставая ласты и маску со шкафа, сказал Ардабьев.

— Раньше ты говорил иначе… — сказала жена, продолжая поглаживать листья. — Меня раздражала эта крыса, этот куст, потому что ты возился с ними, не замечая меня. Но тебе они были для чего-то нужны. Для чего-то, о чем ты мне не говорил. Я тебя ревновала к этой крысе, к этому кусту. Но, вернувшись, ты даже не подошел к этому деревянному ящику. Если бы я не поливала куст, он давно бы засох. А сейчас на нем опять появились плоды… Для чего тебе они нужны, эти плоды, Ардабьев?

— Я даже не знаю, как называется это растение… Ты, наверно, сама принесла его. У тебя что-то стряслось с памятью… — нахмурился Ардабьев, засовывая ласты и маску в чемодан.

— Нет, это с твоей памятью что-то стряслось… Я не приносила этого куста, Ардабьев. И ты его не приносил. Ты принес только деревянный ящик с землей. Куст сам взошел. Когда на нем появились первые листики, ты захлопал в ладоши, как мальчик… Почему? Вспомни… — Жена встала с дивана и положила ему руки на плечи, заглядывая в глаза.

— Ты устала… — поцеловал ее в щеку Ардабьев. — Мы приедем на юг, ляжем перед самым морем и целый день не будем ни о чем думать…

— Ты раньше не умел ни о чем не думать… Ты забыл свои мысли… — прижалась к нему жена и тронула рукой короткий ежик волос, словно стараясь разбудить в Ардабьеве память. Желая причинить ему боль, чтобы заставить его вспоминать забытое, и мучаясь от собственной жестокости, она сказала: — Под моей рукой твои шрамы… Тебя били кастетом и кирпичом по голове, чтобы снять с тебя джинсы. У тебя было двенадцать повреждений черепа. Ты очнулся в трусах на деревянном тротуаре и пополз к отцовскому дому. Ты дополз. Твой брат наложил тебе швы. Я прилетела к тебе в хайрюзовскую больницу. Сначала ты не узнавал никого. Потом узнал мать. Потом меня. Но когда я заплакала и попросила у тебя прощения за то, что я убила твоего ребенка, ты спросил: «Какого ребенка?» Я была счастлива, что ты забыл это. Но ты забыл и многое другое. Ты забыл то, что было с тобой. Неужели эти подонки выбили из тебя память? Так было с Ландау после автомобильной катастрофы: он еще мыслил, но перестал быть гением. С ним произошла нелепая случайность. А у этих подонков была цель. Джинсы. Страшно подумать, если бы в пушкинские времена были джинсы, и такие же подонки могли выбить из Пушкина память. За какие-то жалкие джинсы.

— Но я не Пушкин, — мрачно отшутился Ардабьев.

— Каждый — Пушкин… — не сдавалась она. — Но пушкинское из людей можно выбить. Не только кастетами, а воспитанием, лживыми словами, равнодушием. Уничтожить память о мыслях… Выбить из людей стихи, музыку, великие открытия. Но не все люди сдаются. Не сдавайся, Ардабьев! Вспомни…

— А что, помидоры в наушниках — разве не великое открытие? А баклажаны, созерцающие «Голубой огонек»? — невесело сказал Ардабьев и вдруг увидел перед собой длинные девичьи ресницы и пугающе мертвые глаза подростка, ткнувшего ему в живот револьвер-зажигалку. «Снимай джинса, животное!»

— Ардабьев, потрогай эти листья… Может быть, ты вспомнишь, что это такое… — умоляюще сказала жена, вцепившись в него и не пуская к чемоданам…

— Ну, трогаю… Пыль… — неохотно прикоснулся к растению Ардабьев и вдруг очутился в коровнике, увешанном фотографиями.

На одной деповская бригада беспаспортных мальчишек стояла под переходящим Красным знаменем и лозунгом: «Все для фронта!» «Еще поставят памятник русскому неизвестному фотографу!» — закричал районный фотограф с коротким синеватым носиком…

— Неправда. Нет никакой пыли. Я протираю их каждое утро… Ардабьев, а разве ты не заметил, как вздрогнули листья, когда ты к ним подошел? — напряженно глядя то на него, то на растение, спросила жена.

— Не заметил… — ответил Ардабьев, но он это заметил.

Голос Ивана Веселых произнес:

Давно уж умер Ленин,
и много окромя,
твое настало время,
и ты ушел с имя.

— Когда я однажды поставила пластинку Бриттена «Реквием», я вдруг увидела, что этот куст зашевелился… — продолжала жена. — Куст слушал. Он думал. Он как будто хоронил себя под этот реквием.

— Мои работы о музыкальности овощей довели тебя до мистики… — мрачно сказал Ардабьев. — Надо идти… Мишечкины уже выехали…