Ардабиола

Прощай, Андрей Иваныч,
сибирский машинист.
Хотя ты беспартийный,
душой ты коммунист.
Давно уж умер Ленин,
и много окромя.
Твое настало время,
и ты ушел с имя.
Тебя мы целовали
в охолоделый лоб
и понесли высоко
твой красный тяжкий гроб.
В твой гроб по шляпку гвозди
я обухом забил.
Не знаю, ты поймешь ли,
как я тебя любил.
Уже не повезешь ты
вперед или назад
и не увидишь больше,
как над землей светат.
Ничо уже не скажешь,
упал на полпути,
и не споешь ты внукам:
«Наш паровоз, лети…»
Россия не оплачет
всех преданных детей.
Ишо ей так не хватит
всех тех, кто умер в ней…

Иван Веселых вдруг задергался, бросился из-за стола к двери, наступая на ноги сидящих и сбивая на пол тарелки. Его не удерживали.

— Ишь, чо накатал-то… — неодобрительно сказала одна из бесшумных, казавшихся немыми призраками хайрюзовских старух, в последнюю смену и сама севшая за стол. — Людям и так тяжело… Так он ишо добавлят… Душу растравлят.

Вдова не заплакала, но Ивана Веселых защитила:

— Он без вины виноватый, а вот мучится… А многи, которы в чем виноваты, никаким стихом не выплакиваются, а на своей вине, как на кресле мягком, расселись…

Машинист электровоза, дошедший до Берлина вместе с Андреем Иванычем, ударил по клавишам трофейного аккордеона, уже давно отучившегося от «Лили Марлен».

Двадцать второго июня
ровно в четыре часа
Киев бомбили, нам объявили,
что началася война.

Все запели. Пела и вдова, вспоминая, как первый раз поцеловал ее Андрей Иваныч после фильма «Если завтра война…». А потом спросила Ардабьева-младшего:

— Детей у тебя все нет?

— Все нет.

— Пора бы… — сказала она. — А меня хоронить приедешь?

— Ну что ты, мама… — сдавленно выговорил он.

— Уже скоро… — сказала она. — Ноги совсем не ходют. Внука твово на ноге бы покачать хотела, покуда ноги ишо маленько шевелятся… — И крикнула машинисту с аккордеоном: — А ну давай «Темную ночь». Андрей Иваныч заказыват!

Ардабьев-младший увидел, что маленький фотограф совсем запьянел и, перебирая руками по стене, еле продвигается к двери, задевая головы сидящих болтающимся на груди фотоаппаратом.

Ардабьев-младший вышел вслед за ним в ненастную малозвездную ночь. Фотограф стоял около поленницы во дворе и грозил кулаком пасмурному небу:

— Я когда-нибудь все выставлю, все!

— Проводить вас?

— Ты меня лучше сфотографируй! — захохотал фотограф. — А то я фотографировал всех, а меня никто. Разве только для паспорта!

Ардабьев повел фотографа домой, и он бормотал:

— Я не снимал маршалов, не снимал знаменитых актеров. Но я сорок лет снимал простой трудовой народ. Это мои маршалы, которые победили в войне. Это мои знаменитые актеры, которые гениально играют свою собственную жизнь и смерть. Хотя иногда и с бездарными режиссерами!

У фонаря к Ардабьеву и фотографу подошли трое подростков в одинаковых черных кожаных куртках на молниях.

— Разрешите прикурить! — сказал подросток с длинными девичьими ресницами и странными мертвыми глазами.

— А не рано? — спросил Ардабьев, неохотно протягивая ему сигарету огоньком кверху.

— Мы акселераты… — ответил подросток, и двое других засмеялись.

«Нехороший смех… — подумал Ардабьев. — Неужели и мой Витя будет таким же?» И повел фотографа дальше.

А фотограф продолжал:

— Когда хотят унизить художника, говорят, что его живопись — это не искусство, а фотография. Дураки! Фотография — это великое искусство! Фотограф смеется, плачет, обвиняет, сражается! А мы, русские фотографы, как сироты. У нас нет Союза фотохудожников. Нет музея фотографии. Нет пленки. Еще поставят памятник русскому неизвестному фотографу!

…Философ, наблюдая за удаляющимися фигурами Ардабьева и фотографа, процедил:

— Ну, Пеструшка, у тебя есть шанс. На этом фраере фирменные джинса. Новенькие. Ну?

— Чо ну? — мялся Пеструшка.

— Опять это провинциальное «чоканье»! Помни, что сказал Мичурин насчет джинсов. Вот тебе мой кастет, Пеструшка. Просовывай, просовывай пальчики в дырочки. Не сломаются. Кистенек с тобой, Фантомас?

— Всегда со мной… — пробасил Фантомас.

— Старомодно, но эффектно… Оружие черной сотни… Ну что ж, не все из прошлого надо отбрасывать, — одобрил Философ. — Но я не любитель мокрых дел. Кровь негигиенична. Насилие — только в крайнем случае… Я думаю, он снимет джинса, как миленький. Боюсь только, что накладет в них… Придется отдать в химчистку…

…Фотограф, стоя у своей калитки, взывал к Ардабьеву и человечеству: