Аракчеевский подкидыш

И Квашнин передал подробно, что в Петербурге много толков и много смеху о том, что по приказанию военного министра состоится распоряжение об окраске по всей империи в три колера всяких казенных столбов, заборов, будок, мостов и даже присутственных мест.

— Через полгода вся матушка Россия явится вымазанная в три колера: белый, красный и черный, — объяснил Квашнин, улыбаясь. — Полагаю, что всего любопытнее будут разные правления, суды и палаты, когда предстанут в арлекинском платье!

— Да правда ли это? — воскликнул Шумский.

— Наверное. Решено окончательно. Будки да гауптвахты уже давно, еще со времен Екатерины Алексеевны подкрашивались. А теперь и здания все выкрасят, но уже в три колера.

— Что же говорят в столице?

— Да смеются. Глупо больно. Прямо сказывают, что твой родитель… — Квашнин: запнулся и поправился. — Твой граф… просто глупствует… Эдакого и дурак бы не надумал.

— И много теперь толку об этом? — спросил Шумский странным голосом.

— Еще бы! Куда ни приди. В полках, в офицерских собраниях, на балах, в трактирах, на улице — везде только и смеху, что про трехколерную матушку-Россию.

Шумский опустил голову, глубоко задумался, потом вдруг поднялся с места и стал быстро одеваться.

— Ты что..? Куда..? — удивился Квашнин не столько движению приятеля, сколько лихорадочной быстроте, с которой тот начал одеваться.

— Нужно! — отозвался Шумский. — Хочешь, подожди меня здесь. Через час вернусь. Не можешь — заезжай завтра.

— Нет, я поеду… Мне надо! — ответил Квашнин, несколько озадаченный видом друга.

Через минуту оба вышли на улицу. Шумский был молчалив и как бы поглощен какой-то мыслью. Когда они простились и уже расходились в разные стороны, Шумский быстро обернулся и окликнул Квашнина:

— Петя! Забыл… Помни одно: коли этот дуболом и уедет в Гру́зино сегодня, то все-таки завтра я драться не стану. Отложится до послезавтра. Спросят, так и скажи Бессонову или Мартенсу. Мне нужен один день для разных распоряжений, потому что…

Шумский запнулся и прибавил несколько упавшим голосом:

— Потому что я знаю, что мне несдобровать!

Квашнин хотел что-то отвечать, противоречить, сказать что-либо успокоительное, но ему не удалось этого. Слова с языка не шли. Он слишком сам был убежден в том, что сказал теперь Шумский. Он протянул руку другу и поскорей отвернулся от него, потому что почувствовал, что на глаза его навертываются слезы.

Но Шумский понял и рукопожатие и молчание друга. Двинувшись от него, он подумал:

«Да, и у Пети тоже на сердце! И он чует за меня! Ну что ж, Михаил Андреевич, утешайся тем, что через сто лет вот это все или все, кто бы ни был, все будут на разных кладбищах!»

И оглянувшись на Большую Морскую, где шло и ехало много народу, Шумский поднял руку, ткнул в толпу и воскликнул вслух:

— Да все! И старые, и молодые, и умные, и глупые… Но затем он тотчас же улыбнулся и выговорил:

— Вон как! Уж на улице стал разговаривать сам с собой! Еще немножко и совсем свихнешься!

XXVI

Взяв извозчика и велев гнать, Шумский через двадцать минут очутился у знакомого содержателя наемных экипажей. Хозяин-мещанин, высокий и плотный мужик с окладистой русой бородой, костромич родом, был его любимцем.

Шумский, сам того не подозревая, любил в каретнике его чрезвычайное спокойствие во всем, чрезвычайную уверенность, какую-то положительность. Казалось, что для костромича все на свете ясно, все давно решено, понято, усвоено и даже отчасти подчинено. Казалось, что если этому здоровяку-мужику предложить на разрешение самый мудреный всероссийский вопрос, предупредив, что вопрос неразрешим, то костромич непременно ухмыльнется, погладит громадной лапищей по большой бороде и, едва заметно тряхнув головой, скажет:

— Как можно-с? Дело простое. Это, стало быть, выходит, вот как надо!

И сейчас же вопрос будет решен и решен удовлетворительно.

Костромич относился к Шумскому совершенно иначе, чем все те, с которыми молодой флигель-адъютант имел дело в Петербурге. Каретник обращался с ним так же, как и со всеми: почтительно и гордо вместе.

Но гордость эта почему-то казалась Шумскому в мужике совершенно законной. Она была ему к лицу. Его нельзя было даже представить себе иначе, как спокойно гордым.

Шумский нашел хозяина извозчичьего двора среди его дел и деятельности. Он увидел его рослую фигуру среди большого двора, где стояло пропасть экипажей: карет, колясок, пролеток, лошадей запряженных и отпряженных. Вокруг него толпились и сновали кучера-извозчики.

Шумский подошел к хозяину сзади, незамеченный им, и ударил его рукой по плечу. Костромич обернулся, не удивился, так как он никогда в жизни не удивлялся ничему и, приподняв шапку, выговорил холодно:

— Вашему здоровью!

— Здравствуй, Иван Яковлевич, — сумрачно выговорил Шумский. — Я к тебе в гости! Дельце есть важное и спешное.

— Что прикажете? Готовы завсегда служить.

— Ведь меня к себе…

— В дом, стало быть?

— Вестимо, к себе в дом. Тут на дворе рассуждать об этом деле негоже… Веди меня к себе гостем, — несколько самодовольно выговорил Шумский.