Аракчеевский подкидыш

— Я не знаю. Мне кажется, что так нельзя. Все это так никогда не бывает. Если я еще вчера, сутки назад считала себя принадлежащей на всю жизнь одному человеку, то как же теперь через сутки я скажу другому. Все это очень странно…

— Да, правда, — произнес барон, глубоко вздохнув. — Правда. Мы поступаем ребячески.

И обернувшись к фон Энзе, он горячо, красноречиво и очень разумно объяснил, что надо обождать с решением подобного вопроса.

Фон Энзе, сидя, склонился перед Евой и выговорил взволнованным голосом:

— Я готов ждать сколько угодно. Я буду счастлив теперь, если не услышу от баронессы прямого отказа. А ждать я готов, сколько она пожелает. Я не могу опасаться такого соперника, как г. Шумский. Баронесса могла по неведению на время увлечься этим человеком, но когда она узнает, что это за человек, на что он способен, какие позорные и бесчестные намерения были у него, прежде чем он сделал свое предложение, то, конечно, баронесса будет только презирать его.

Ева подняла строгие глаза на улана и выговорила тихо:

— Мне нечего узнавать. Я все знаю.

— Вы не знаете, — воскликнул фон Энзе, — что Пашута, а затем другая женщина — нянька г. Шумского — были лица подосланные к вам ради невероятного замысла.

— Знаю, — проговорила Ева чуть слышно и снова опуская глаза.

Наступило молчание.

— И это не помешало вам, — начал было фон Энзе, но запнулся. — Вы не презираете его? Он не гадок вам?

— Нет. Человек, который сильно любит, отчасти теряет рассудок и поэтому не ответствен вполне за свои поступки! — просто произнесла Ева. — Любовь все извиняет.

— Все! — изумляясь, протянул фон Энзе. — Даже подлость, злодейство?

— Все.

— Я такой любви, баронесса, не допускаю и не понимаю!..

— Вероятно, потому что вы еще никогда никого не любили, — отозвалась Ева утвердительно, как если бы заявляла об известном неопровержимом факте.

— Простите, я сейчас говорил и повторяю, что я вас давно люблю и готов для вас на все на свете. Готов, как говорится, идти на смерть, но сделать что-либо подлое, поступить бесчестно я не смогу, если бы даже на это получил ваше приказание.

— Потому что бесчестье хуже смерти? Тяжелее…

— Да.

— Ну вот видите. А г. Шумский и на это решился, потому что страсть затемняет рассудок.

Фон Энзе слегка разинул рот и не знал, что отвечать. Наступило мгновенное молчание.

— Стало быть, вы думаете, что Шумский любит вас больше, чем я.

— Вы говорите, он шел на злодейство. Надо думать, что за подобное судят, наказывают, ссылают, офицера разжалывают в солдаты, не так ли? А Шумский этого не испугался! Весь Петербург назвал бы его, как вы, бесчестным человеком. Он был бы опозорен и потерял бы все: положение, карьеру, все, все, не так ли? А он шел на это.

Ева замолчала и сухо, спокойным взором глядела на отца и на улана, как бы ожидая возражения, но они оба сидели перед ней изумленные и не отвечали ни слова.

— Так, стало быть, вы любите этого человека! — с ужасом выговорил фон Энзе.

Ева подняла руку с колен, как бы останавливая улана, и быстро прибавила:

— Нет, не знаю. Я этого не сказала, вы сказали, что готовы пожертвовать мне жизнью, но не честью. Я отвечала только, что Шумский готов был пожертвовать всем.

— Но у него нет чести, поймите. У него нет понятия о чести. Он в полном смысле слова негодяй! Простите меня, баронесса. Да. Он негодяй и презренный…

— Трус, — прибавила Ева.

Фон Энзе, слегка озадаченный, пристально взглянул в лицо Евы. Ему показалось, почудилась легкая усмешка на губах ее.

— Нет, я не сказал «трус» и не скажу. Вам, вероятно, известно нечто, что вы бросаете мне упреком. Вы, может быть, намекаете, что я трус, так как несколько раз отказывался драться с Шумским. Но моя честь не позволяет мне становиться под выстрел такого человека, как он. Скажите, неужели вы думаете, что я боялся поединка с ним?

— Я не знаю, что вас останавливало, но, во всяком случае, очень рада, что поединка этого не состоялось. Очень рада, что его не будет, так как это может окончиться несчастливо.

— Мне кажется, — заговорил снова после паузы фон Энзе, — что я своим поведением не доказал ничем малодушия или трусости. Я первый смело бросил в лицо этому человеку его темное происхождение. От меня первого узнал Шумский, что он простой подброшенный Аракчееву крестьянский мальчишка.

— Это с вашей стороны… было жестоко, — промолвила Ева.

— Да, правда. Сознаюсь…

— А виноват ли он в прошлом? Его ли вина, если он был продан родными.

— Конечно, нет, но было с моей стороны отплатой за то, что он умышлял против вас.

— Вы меня защищали?

— Да.

— По какому праву?

— Баронесса!.. — воскликнул фон Энзе укоризненно. — По праву человека, который давно любит вас.

— Я бы не желала, чтобы чья-либо любовь ко мне становилась причиной злых и жестоких поступков. Тот, кто украл из нашей квартиры портрет мой, рисованный г. Шумским, тоже написал мне, что он не простой вор, а поступает так вследствие безумной любви ко мне.

Фон Энзе опустил глаза и выговорил глухо: