Аракчеев: Свидетельства современников

В заключение граф поздравлял получивших награды с монаршею милостию, и тем обыкновенно оканчивалась вся церемония развода.

IV

Начальство тогдашнего времени в обращении с подчиненными вообще не отличалось особенною деликатностью. Конечно, в гвардии, где служила преимущественно аристократическая молодежь, богатая средствами и связями, соблюдались правила вежливости и общежития; в полках армейской кавалерии отношения начальствующих лиц к подчиненным офицерам были также более или менее приличны, да иначе, впрочем, и быть не могло, так как офицеры, служившие в гусарах, уланах и кирасирах, принадлежали по большей части к среде состоятельных, а нередко и очень богатых помещиков, и если шли на службу, то скорее из чести, как говорили тогда, а никак уж не ради тех скудных средств, какие давала эта служба в то время. Совсем иное дело было в армейской пехоте. Здесь большинство офицеров существовало службою, то есть тем, что отпускалось от казны: жалованьем, квартирою и прислугою в натуре. Собственные средства были очень не у многих, да и то небольшие; поэтому волей-неволей приходилось держаться службы, и держаться тем крепче, что по своему воспитанию наше благородное военное сословие вовсе не было подготовлено к какой-либо иной деятельности и не могло, следовательно, улучшить своего положения переходом на другой род службы. Начальство наше очень хорошо, разумеется, понимало все это и потому в обращении с подчиненными не слишком-то стеснялось. Аракчеев, например, обращавшийся почти со всеми одинаково грубо, почти всем говорил ты; эпитеты: «дурак», «болван», «осел» и т. п. так и сыпались, бывало, из сиятельных его уст, когда он осматривал какой-нибудь полк или команду. Все наши поселенные генералы, а также командиры полков и батальонов, следуя примеру своего главного начальника, были крайне грубы и дерзки и в отношении к младшим офицерам нередко позволяли себе такие неприличные выражения, что повторять их не позволяет одно уже чувство благопристойности.

Редкие, одиночные случаи протеста постоянно оскорбляемых офицеров ни к чему, разумеется, не вели и дорого стоили самим протестующим; так называемые жалобы скопом имели тот же результат.

В 1822 году в гренадерский графа Аракчеева полк были выпущены из 1-го кадетского корпуса четыре офицера: Соллогуб, Власов, Асосков и Дудитский-Лишин[423]. Все четверо — могу смело сказать — были образцовые офицеры: честные и очень серьезно относившиеся к своим служебным обязанностям. В том же году на репетиции царского смотра полковой командир, вызвав прапорщика Соллогуба на середину полка, приказал ему учиться маршировать.

— Господин полковник, — ответил Соллогуб, — в уставе сказано, что если полковой или батальонный командир найдет нужным учить офицеров, то должен пригласить их на свою квартиру или в другое приличное место, а не делать этого на плацу перед целым полком. Поэтому, господин полковник, я не могу исполнить вашего приказания.

— Адъютант! — неистово возопил фон Фрикен. — Возьмите у него шпагу и отведите его на гауптвахту!

Юношу предали суду, по приговору которого он был разжалован в рядовые в один из армейских полков и через шесть лет, в Турецкую кампанию 1828 года, был убит.

Спустя некоторое время, на баталионном учении, баталионный командир, подполковник Воронцов, своими неимоверно дерзкими выражениями вывел из верблюжьего терпения поручика Клейника, который наконец отказался отвечать на какой-то крайне грубый вопрос своего начальника. Разумеется, Клейник немедленно был отправлен на гауптвахту, а на третий день увезен фельдъегерем Бог весть куда; в приказе же по полку было объявлено, что поручик Клейник исключается из списков полка.

Мы думали уже, что бедного Клейника постигла такая же участь, как и Соллогуба; но, к счастью, ему удалось отделаться сравнительно дешево. Через год после его исчезновения один из офицеров Аракчеевского полка встретил Клейника в Петербурге, на Невском проспекте, уже в статском платье, и на вопрос: «Где путешествовал?» — тот рассказал, что высидел год в каземате, в Шлиссельбургской крепости, и теперь, мол, «свободен как птица».

Около того же времени случилось следующее: фельдфебель 5-й фузелерной роты принес к прапорщику Духонину приказание от ротного командира, написанное крайне бестолково и безграмотно. Прочитав и не будучи в состоянии добраться до какого-нибудь смысла в этом приказе, Духонин имел неосторожность выразиться вслух при фельдфебеле:

— Какой это дурак писал?

Фельдфебель повернулся налево кругом и, конечно, отрапортовал об этом ротному командиру, который под влиянием уязвленного самолюбия не преминул, в свою очередь, донести полковому командиру о таком неслыханном неуважении подчиненного к своему непосредственному начальнику.

Духонин предан был суду, разжалован в рядовые, в тот же полк графа Аракчеева, в Польскую кампанию 1831 года получил знак отличия военного ордена и произведен был в прапорщики.