Апсихе (сборник)

Именно этот высший язык, такой неопределенный, совершенно неподвластный обсуждениям и меньшему, чем экстатичный, а значит, неуловимому для сознания, воздействию на слух, и есть начало понимания, что людей нет. Как каждое утверждение верно настолько же, насколько и неверно по отношению к ему противоположному утверждению, так и люди не существуют так же самоочевидно, как и существуют. Люди вместе с кровью в жилах получают знание о том, что их нет.

Существует такое удивление. Которое перехватывает дух, в мгновение ока наполняет голову тысячами свежерожденных мыслей, несется, как стадо мустангов, и не только топчет понятия времени и пространства, но и открывает новые невероятные дали как в человеке, зажегшем это удивление, так и в себе самом.

Существует такое удивление. Которое разрушает всю посюпорную жизнь удивленного и тем самым побуждает его начать новую, еще никогда не бывшую и, пожалуй, не многим связанную с той, что этим удивлением разрушена и завершена.

Чистое удивление возникает тогда, когда один человек встряхивает за грудки другого. Может, даже не человек, но все величие и прозрачность момента.

Величие, может даже, не мгновения, а случая. Или, может, даже не случая, а…

Встряхивание за грудки — это очная ставка с очевидно более мощной или неизведанной силой. Честно говоря, ведь совсем немного таких обстоятельств, которые волнуют, еще меньше тех, что потрясают. Иначе говоря, мало таких сил, что в состоянии встряхнуть за грудки. Встряхнуть так, чтобы рассыпались шейные позвонки посюпорной жизни.

Предзаданность думать и творить так, что трудно объяснить. Вот что встряхивает за грудки сильнее всего, возможно, она единственная. Потому что создает аутентичность. Всегда так: пока не будет найден аутентичный, индивидуальный прецедент, который может распространиться даже очень широко, потому что привлекателен, убедителен и прочее (но чаще всего — удобен), используются уже названные, уже бывшие в употреблении прецеденты, чтобы было понятно, о чем речь. Иначе говоря, если у ощущений, которые испытываем, нет прецедентов, они становятся новыми прецедентами.

В сущности, все, что испытывается, когда встряхивают за грудки, — единственный способ жить аутентичностью жизни. Все остальное словно перенос — по сути ничтожные и ничего не весящие образования, так же как ничего не весит все, что используется в виде тенденции, обобщения, когда объекты и совершенно субъективные значения сваливаются в один безвкусный коктейль. Ведь объективность и субъективность — тоже самые что ни на есть странные понятия: опрощенные и упрощенные инерцией, а по сути неразличимые, как брод в тумане. Не кроется ли случайно смысл легендарной объективности в повторениях и совпадениях, схождениях и играх в индукцию/дедукцию? И если так, не расходится ли смысл такой объективности с более тихой, высокой и, хотя бы гипотетически, настоящей объективностью?

Никаковость — это состояние, которое определяет промежуточное, межпозиционное существование. Не только межпозиционное, но и кроящееся в каждой из позиций одновременно, даже если они — строжайшие антиподы друг друга. Никаковость — состояние (или недостаток), раскрывающее равно широкие и открытые возможности двигаться в любую сторону и не двигаться ни в какую. «Никакой» ни в коем случае не значит «ничтожный, мелкий, серый». Никакой — не бесталанный, не гениальный или бессильный, но скорее — всемогущий, ни к чему не склонный.

Конвенциональность, даже если она безусловно гениальная, — преграда для никаковости, потому что устанавливает границы — позиции и взгляд на то или иное явление или человека. Потому нет преступления в том, чтобы обойти или избегнуть гарантированных конвенциональностью шагов, как больших и тяжелых переносов (из прошлого в настоящее, из одного человека — в другого). А если не избегнешь и не обойдешь — нет преступления в том, чтобы не считаться или отвернуться.

Любая контекстуальность или пристрастность составляет своего рода основание, которое предоставляет (творческому) сознанию ложнокомфортное существование. Позиция задает признаки. Более полезное основание — не стабильное, а то, которое не пропитано склонностями, а именно — никаковость, которая предоставляет полную свободу склоняться к зеленому так же, как и к синему, как и к любому другому цвету из цветового спектра или к такому, какой еще никогда не был назван. Никаковость не задает никаких признаков. Она безустанно и безостановочно все рисует и вычищает себя.

Самое важное, что не может быть ничего, что не было бы никаковостью. Но никаковость не есть все. Можно сказать, никаковость не является и не может быть наукой. Потому что наука не является никакой. Она описана и обрисована, определена и предусмотрена. Она описывает и обрисовывает, определяет и предусматривает. Уже потому никаковость не может быть наукой. Но наука иногда может быть никаковостью, она может быть никакой, без границ и оков, не быть указанием.