Апсихе (сборник)

Согрейся для меня, остынь для меня, потом отвернись от меня и вытяни назад руки, я их выверну и положу на землю, чтобы мы могли присесть, сяду, согреюсь для тебя, остыну для тебя, отвернусь от тебя и вытяну руки назад, ты выверни их ногами, вонзим их в песок, положим на них доску, тогда поиграем в «Кто будет королем», я замолчу, послушаю тебя, ты замолчишь, послушаешь меня, и заспорим, будем плеваться кровью, тогда песок нагреется для нас, остынет для нас, побреем ноги, соединим все четыре, обложим их листьями, это будет наш дом, еда в твоем животе согреется для меня, остынет для меня, еда в моем животе согреется для тебя, остынет для тебя, тогда сбросим животы, плечи и шеи, зажжем из них огонь, огонь для нас согреется, для нас остынет, полыхая пламенем, вцепимся в лицо друг другу, чтобы не унес ветер, тогда рассыплем зубы, сложим из них башню-маяк для заблудившихся лодок, вынем из лиц глаза, чтобы не нанесло в них песка, положим в карманы, сдерем скальпы и накроемся ими, бери мою руку, ну чего ты ждешь, бери мою руку, почему не отвечаешь, почему молчишь, не может быть, что я так просто тебя убила, наверное, это был не ты, проклятье, откуда столько самозванцев.

Неизвестно, как у безголовых и бесхребетных желаний вырастает чешуя, рот и щупальца. Неизвестно, как мысль о камне становится камнем с мыслью. И стала.

Из гранул были сделаны камень в фундаменте и плита тротуара, где таилась Апсихе.

Лежала прямо, передом кверху. Ноги и большая часть туловища упирались в фундамент дома, а плечи и голова вылезали из-под фундамента под тротуар. Нос находился всего на пару сантиметров ниже поверхности плиты. Пожалуй, она была самым живым, что было и в доме, и на улице. Тело почти женское, хотя длинные стопы и широкие плечи напоминали мужские. И таилась она здесь, под улицей, как другие улицы, и под домом, как другие дома, втиснув голову под тротуар, а ноги — в фундамент дома.

Тело Апсихе осталось теплокровным, как и до перемещения в укрытие. И зимой, когда выпадал снег, с плиты, которая прикрывала ее лицо, снег иногда стаивал. А если плакала, то стаивал даже толстый слой. Иногда специально плакала, чтобы открыть себе обзор. На нее лил дождь, брызгала грязь, падали листья. По ней ходили, прыгали, шатались, уносили ноги, плелись, заметали следы. На ней падали, цеплялись, находили, топали, теряли. Плевались, капали, лаяли, шлепали, нюхали, задували, спаривались. Спали, поднимались, катились, напевали, просили подаяния, стояли на коленях, болели, гладили. Сохли, гнили, белели, зрели, меняли цвет, консистенцию, стачивались.

А она все таилась, выкристаллизовавшись в частицы камня, в своей плодоносной земле, что тверже самого твердого сердца и гаже самого гадкого смрада — смрада нерешительности. Все время с открытыми глазами, все время лицом кверху, все время с одинаковым выражением лица, все время в неизменном состоянии взирания из камня вверх.

Казалось бы, лежала подо льдом, не обращающим внимания на свою недолговечность.

Казалось бы, не хватало совсем чуть-чуть, чтобы дом и тротуар заметили антитело. Но не заметили — никакого антитела не было. Было какое-то антитело, или любое, или еще какое — просто не было никакого.

Неизвестно, как сбываются самые условные желания, как у безголовых стремлений вырастают стан и лодыжки, неизвестно, как мысль о камне становится камнем с мыслью. И стала.

Широко раскрытые серые глаза, чуть приоткрытый рот и строго вертикальный взгляд. Нижняя часть ее лица уходила под фундамент магазина, над животом — витрина с товарами. Время от времени над нею останавливались люди и наклонялись к выставленному в витрине. Именно тогда могла их увидеть. Увидеть перевернутые лица. Смотрела и таким образом узнавала, каков теперь мир.

И укрывалась в укаменелости. Не в тюрьме, не в заточении, а в сердцевине камня. Камень не ел, и она не испытывала нужды в еде.