Апсихе (сборник)

Ну же, придурки, положите, пожалуйста, этот самый длинный карандаш рядом с воздушным карандашом или воздушным не-карандашом и сравните. Мы вас слушаем, ждем комментариев! Что скажете? Придурки остаются придурками. Ведь между карандашом и воздухом нет ни одного отличия, разве что одно — никакое. Почему же вы не можете вдохнуть самый длинный карандаш так, как вдыхаете воздух?

Так вот, придурки, когда сможете вдохнуть тот самый длинный карандаш, как воздух, тогда назовите его ничем — которое становится чем-то между карандашом, воздухом и придурком, достойным пинка в задницу за то, что тратило время на превращение из прекрасного карандаша в газ, которого вокруг и так достаточно, а деревья, из которых карандаш выточен, — дорогие, и кивните, чтобы оно тут же из карандаша превратилось в театральный занавес, новый, красивый, пахучий, потому что дорогой. Даже крошечный деревенский театр расцвел бы необыкновенно, если бы у него был занавес, например, там, где нет никакого деревенского театра, зато старушка с тройной спиной мерзнет зимой, и, пока внуки не согрели ее дареными перинами из пуха, содранного с собственной кожи, она могла бы отдохнуть под театральным занавесом, новым, красивым и пахучим. И, может быть, старушка с тройной спиной отогрелась бы от застарелой синевы ногтей, взяла бы тройную спину и превратилась бы в новую, красивую и пахучую бациллу бархатной проказы, вызвавшую невиданный ежедневный хаос, в котором бациллы проказы поедают друг друга, а последняя заглатывает себя саму. И исчезает болезнь с нахмуренными гноящимися бровями, а выздоровевшие люди, лучащиеся духовностью приветствия, обнимаются посреди улицы, шлют открытки, и уменьшается количество рабочих мест.

Апсихе начала чувствовать, сколько и какого воздуха там, за глупыми творческими реализациями и самореализациями, горячившими в прошлом. Если бы больше ничегошеньки не создала в жизни, ни одной роли, ни одного предложения, если лишилась бы ног, если было бы изуродовано лицо — пусть. Она начала чувствовать, что больше ничего не хочет. Что ничего нельзя изменить. Потому что всего уже достигла без стремления, пожелала без желания, мысленно уже обзавелась своими площадками для игр. Нет ни малейшего стремления или, точнее, ни малейшего неудовольствия. И все потому, что у нее не было ради чего жить и что терять. Раньше именно неудовольствие заставляло Апсихе двигаться вперед — ей не нравилось, что она талантлива и никто об этом не знает, поэтому сломя голову ринулась скалолазить в искусстве. Теперь все изменилось. Не осталось неудовольствия. Теперь любая поза, цвет, вид материала, плотность и твердость, пропорции, чистота и тени от человека в равной степени волновали и тревожили ее, и ей в равной степени было наплевать на фигурки. Как чудесно меняется мир, в котором нет иерархии второстепенных вещей. И какая чушь — неверие в полноту настоящего. И какой великий надсмотрщик эта чушь. И какие детские эти речи. И как мало мы зачастую понимаем, сколько умников может крыться в глупце.

Апсихе бралась за любую деятельность, не ища никаких категорий и различий, не опасаясь тенденциозных социальных, религиозных, принципиальных, этических, сущностных, внешних и внутренних смыслов. Такими смыслами полна каждая подворотня, но ни в одной подворотне даже из самых уважаемых уст Апсихе не могла узнать, что есть что на самом деле. Только отделившись в странном одиночестве, в котором один человек и один король, и это один и тот же человек, она стала видеть больше, чем видят другие.

Увидела, что каждая встреча с мужчиной может быть огромным актом чистоты. А каждая рука, описывающая хохот живительной силы в Апсихе как достойный порицания, только затягивает узел на своей гноящейся страсти. Потому что описанный ужас всегда указывает не на что иное, как на писавшую руку. Тогда выходит, что ужас ни на йоту не дальше руки, пишущей «ужасы», или языка, их произносящего. И ужасное ни на йоту не больше ужасного говорящего.

Зачем наворачивать ненужные круги сомнительной направленности, зачем тратить время в надежде на неизвестно какой вред неизвестно кому, тем породить и создать его, а тогда — верить в возможность высвободиться из этого еще недавно самими же созданного вреда и браться за освобождение от неизвестно чего неизвестно зачем. Смешно, смешно, смешно! Ведь ценность примеров совершенно очевидно ничтожна. Конечно, эта ценность незаметна и, значит, ни мала ни велика. Веру надо отпустить. Верить, но не вылизывать, а отпустить веру. Когда отпустишь, можно потирать ладони и хватать новую веру. Пусть и самую что ни на есть противоположную прежней.