Апрель

Дружба их становилась все нежнее и крепче. Юрий рассказал подруге о своей сокровенной мечте: после войны он станет астрономом. Это наука будущего. Читал из «Фауста»: «Взамен тоски своей унылой ты перебросишь к жизни мост, поймешь пути далеких звезд, горя живительною силой». Путь его к университетской аудитории должен обязательно пройти через поля сражений.

— Неужели кто-то другой должен мне завоевать мирную жизнь? Нет, Лида, я чувствую себя достаточно сильным.

…И вот сегодня три письма от Юрия.

Лида просмотрела на этажерке в своей комнате груду нот. Они остались от прежнего владельца квартиры. Не нашла ни Моцарта, ни Бетховена — ничего, что отвечало бы сегодняшнему ее настроению. Вальс Штрауса «Вино, карты, женщины», легаровская оперетта «Царевич», все остальное — фокстротно-танговая пестрота.

Лида вспомнила о привезенных из Москвы двух нотных тетрадях. Достала их из чемодана, села за инструмент. Играла долго и с увлечением. Сначала «Фантазию» Глинки, затем несколько романсов Чайковского.

У двери на веранду раздался звонок. Высокая старуха с длинным и узким лицом, сдержанно поклонившись девушке, спросила, говорит ли она по-английски. Лида ответила утвердительно.

— Маэстро Катчинский очень просит вас зайти к нему, — сказала старуха и, поклонившись, ушла.

Лида знала, что по соседству с ними живет разбитый недугом пианист Катчинский. Из окна она часто видела его в коляске. Музыкант, который не может играть! Лиде казалось, что он очень тяжело переживает свою трагедию.

Катчинский занимал две комнаты. Первая из них была большая и светлая, окнами на улицу. Ее убранство составляли стол, несколько стульев, диван с вышитыми подушечками. На стенах висело много фотографий, а в простенке — писанный маслом портрет молодой красивой женщины в голубом платье. На фоне цветущего миндаля прекрасно выделялись ее золотистые волосы. Цвет миндаля, зелень, обилие света придавали портрету ярко выраженный весенний колорит. Женщина держала в руке розу.

Мисс Гарриет проводила Лиду во вторую комнату. Она была небольшая, и единственное окно выходило во двор. Солнце сюда не заглядывало. Столик у пианино был завален газетами и журналами.

Катчинский сидел в глубоком кожаном кресле у окна. Он приветливо улыбнулся Лиде. Мягкая и обаятельная улыбка на миг оживила его болезненное, лицо.

— Здравствуйте! — тихо сказала Лида.

— Здравствуйте, фрейлейн. Садитесь. Простите, что я отнимаю у вас время. Но я слышал вашу игру и захотел познакомиться с музыкантом.

— И я рада познакомиться с вами, — сказала Лида.

— Ваша игра, — продолжал Катчинский, — понравилась мне. И особенно поразило меня, что вы хорошо преодолеваете механические особенности фортепианного звука. Инструмент звучит у вас лирично и искренне, он поет. Это не каждому дается. А ведь вы еще ученица!

— Да, я этой осенью собираюсь поступить на первый курс Московской консерватории.

— Где вы учились фортепианной игре?

Лида рассказала о музыкальной школе, в которой она занималась, о ее педагогах. Катчинский внимательно слушал.

— Как прекрасно поставлено у вас это дело! Поэтому Россия имеет много превосходных музыкантов. Я очень сожалею, что мне не пришлось побывать в Москве. Там, говорят, концерты пользуются огромным вниманием публики. Гостей-музыкантов там встречают хорошо.

— Выздоравливайте и приезжайте. Вы убедитесь в этом сами.

— Спасибо, фрейлейн, за доброе пожелание. Как вы разрешите мне вас называть?

— Меня зовут Лида.

— Если мне доведется встретиться с вами в Москве, вы к этому времени будете настоящим музыкантом. Я в это твердо верю.

— Спасибо.

— Расскажите мне о Москве, — попросил Катчинский. — Я испытываю огромный интерес к вашему городу. Мне хочется узнать о нем как можно больше.

Жизнь Лиды была неотделима от Москвы. И, рассказывая музыканту о родном городе, она говорила и о себе.

…Под зелеными березками в московском переулке стоял бревенчатый домик с жестяными петухами на трубе. В этом домике Вера Семеновна Лазаревская пела дочери колыбельные песни. Семилетняя Лида однажды нарисовала его цветными карандашами. В изображении Лиды он был похож на известную всем детям избушку на курьих ножках. Под тяжестью лет домик склонился набок; пышно зеленеющие березки поддерживали его тоненькими стволами, не давали ему окончательно повалиться.

Прошло немного времени, и на месте пятиоконного бревенчатого домика с петухами вырос огромный дом в пятьсот окон.