Апрель

— Господа, — снова поднялся Саша, — мне кажется, что для всех собравшихся здесь ясно: идея цареубийства прочно укрепилась в умах современной молодежи. Мы все неоднократно были свидетелями тому, что в нашем обществе не перестает в последние годы безмолвно раздаваться вопрос: неужели нет в России больше людей, которые способны убрать ненавистного деспота? Неужели действительно перевелись на Руси люди, подобные Желябову и Перовской? Неужели нашему поколению, господа, до конца своих дней суждено терпеть издевательства тупицы царя?

— Долой царя…

— Смерть тирану!

— Смерть.

— Я уверен, — взволнованно прошелся по комнате Саша, — что если не оскудела еще Россия тиранами, то не оскудела опа и героями, и если взамен убитого нашелся в России новый царь, то всегда найдутся в России и новые Желябовы и Кибальчичи, новые Каракозовы и Гриневицкие, которые уничтожат и этого нового царя. Ценой своих жизней они не дадут потухнуть искрам протеста и своей борьбой, а если понадобится, то и смертью позовут на сражение с самодержавием следующее поколение революционеров!

С этого все и началось…

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Весна пришла. Все менялось решительно, быстро, бесповоротно. Волна обновлений и перемен, гоня перед собой остатки зимы, стремительно смывала с лица земли следы недавних раздумий и сомнений — быть или не быть новому времени года.

Весна подгоняла к новым ритмам все звуки, строила на свой лад все струны земли и неба, все голоса и сердца и, подчиняясь взмаху журавлиного крыла, словно следуя палочке дирижера, двигалась все дальше и дальше своей извечной дорогой — с юга на север.

Весна пришла, утвердилась, вошла в плоть и кровь земли. От весны было не спрятаться, не укрыться. Чего не было еще вчера, сегодня уже ломилось со всех сторон, распирало бока, заявляло о себе властно и напористо, давало понять, что назад пути нет и не будет.

Казалось, еще вчера стоял на дворе март — стоял нерушимо, твердо, надежно, поигрывая от полноты сил белыми хвостами метелей… Весна тогда еще была только в намеке, только еще подразумевалось ее голубое и зеленое пришествие… В симбирских слободах влезали на крыши амбаров ребятишки, пели веснянки, приплясывая, притоптывая валенками: «Весна-красна, на чем пришла, на чем приехала? Не на сошечке ли кормилице, не на боронушке ли поилице?..»

Да, март-зимобор еще совсем недавно был и крепок, и отстойчив. На Гераську-грачевника еще и проруби дымились, и сорока не кричала, и ростепель робела… Замочили люди добрые на Конона-огородиика конопляное семечко, вышли с граблями да лопатами гряды перевернуть, а снег-то, батюшка, вот он еще лежит, шершавый, ноздрятый, покрывает землицу… Но зато уж на сорока мучеников белоносый грач зиму до земли расклевал. Лежит землица под осиянным небом — размерзается; растелешилась, матушка, на пригорках, распарилась, подставила грудь под солнечный дождь.

На сорока мучеников по всему Симбирску второй раз весну зазывают. (Первый раз на сретенье перед масленой звали, да не пришла весна тогда, заупрямилась.) День уже с ночью сравнялся, с Волги мокрый ветер задувает, на быстрине полыньи расступились, вода сквозь лед просочилась, наружу вышла… По Большой Саратовской бежит радостный мальчуган с выпеченным из теста жаворонком на шесте: жаворонки, жаворонки, прилетайте к нам, зима надоела, весь хлеб подъела!.. Воткнул шест в последний сугроб: сидит жаворонок на шесте, вместо глаза у него конопляное семечко, зорко поглядывает по сторонам — может, где и настоящая птаха объявится. Тогда раскрошится сдобный жаворонок, рассыплется с шеста, чтобы живым пичугам было что поклевать, чем поддержать исчезнувшие в перелетах силенки, пока нет на кустах и деревьях птичьего лакомства — разных букашек.

Если не слышно на сорока мучеников в Подгорье жаворонковой песни, то уж скворец-то в город наверняка припожаловал (лишь бы зяблик в такую рань не объявился — принесет на хвосте стужу да заворот к зиме). У Ульяновых на Московской улице и во дворе и в саду десятка полтора скворечен — не меньше. Все скворчиные дома аккуратно выструганы, высветлены, нигде ни сучка, ни щелки. Прилетел скворец, покружился над деревьями, облюбовал себе терем по вкусу, присел на секунду на ступеньку перед круглым входом — юрк внутрь! — и тут же обратно, и пошел, пошел рассказывать, сидя на скворечне, что видел по дороге из теплых стран, какие песни слыхивал. Благодарит скворец хозяев сада за то, что дом хороший ему приготовили (скворец — птица вежливая, воспитанная), а хозяева слушают новосела внимательно: может быть, и в далеком каменном городе Петербурге новый постоялец был, может быть, оттуда какие-нибудь новости принес?

Но скворец хоть и вежливая, но все-таки чрезвычайно легкомысленная птица. Перещелкивает, пересмешничает что-то с чужих голосов, веселится, задирается с соседями… Нет, в Петербурге он, конечно, не был, ничего рассказать об этом городе не может, ничего о происходящих там событиях не знает.

Эх, если б знать бы!..

2

— Мама, мамочка, мамочка!..

— Саша, Сашенька, мальчик мой!..

— Прости, мамочка, прости…