Апрель

— Вы упрекаете меня в жестокости! — заговорил он. — А знаете вы, что ей есть оправдание? Без этой жестокости нет жизни. Щука заглатывает мелкую рыбешку — а кому в голову придет обвинять ее в жестокости? Волк поедает барашка, не думая о страданиях, которые причиняет ему своими зубами. Этот закон жизни предопределен природой. Так и будет, пока наш мир стоит под звездами. Вы прочли много умных книг, маэстро Катчинский, но, я вижу, никогда не интересовались самой мудрой из всех мудрых книг — книгой жизни. Она научила бы вас многому. Вы поняли бы, что жизнь всегда была и будет жестокой. Я должен был либо поедать, либо быть съеденным другими. Я предпочел первое. Я покупал дома. Вы жили в этом, первом моем доме. У меня был толстый гроссбух. На его страницы я заносил имена жильцов. Я делал интересные записи: «Ганс Мюнце — электрик. Не платит второй месяц. Ищет работу. Ускорить течение судьбы Дал трехдневный срок для уплаты. Мюнце покончил с собой, открыв газовый кран». Три точки. «Фрейлейн Романа — ночная Маргарита. Задолжалась. Предупредить». Три точки.

— Она утопилась в канале, — сказал Катчинский.

— Возможно, — спокойно продолжал. Лаубе Зачем эти люди на блистательном балу жизни? Они должны были уступить место таким, как вы. В книге была запись: «Лео Катчинский — пианист, молол, красив, талантлив. Влюблен в Фанни Винклер, Следует помочь». Три точки.

— Вы сделали это не из человеколюбия, Лаубе.

Лаубе оперся о подоконник, наклонился к Катчинскому:

— Я хотел выделить вас из жалкой толпы ненужных людей, в которой вы рисковали затеряться. У меня на вас были свои виды. Вы должны были стать…

— Вашим тапером?

— Нет! — Лаубе сделал протестующий жест. — Украшением! Блестящим, сверкающим украшением Вены. Той Вены, в которой я владыка, король, властелин. Вы должны были стать самым крупным бриллиантом в моей короне. Вы представляете это?

— Нет, — ответил Катчинский. — Никаких бриллиантов. Я представляю только слезы, виной которых вы были. Я вижу могилы Мюнце и несчастной Романы.

— Вы слишком сентиментальны, Катчинский. Сильный человек шагает к своей цели по трупам слабых. Вы должны быть благодарны, что один из хозяев жизни принял участие в вашей судьбе. Вспомните, что я вам дал. В апреле, десять лет тому назад, вы были влюблены в Фанни Винклер. Не будь меня, вы никогда бы не соединились с нею. Я не пожалел для вас денег, я создал вас. Где же ваша благодарность творцу? Я долго ждал ее. Я надеюсь на апрель этого года.

— Чего же вы хотите? — спросил Катчинский.

— Поймите меня, Катчинский, — мягко заговорил Лаубе. — Я разорен. Мои дома разрушены войной. Они не приносят мне ни гроша. Я хочу начать все снова. Мне мешают. Спекуляция с вином сорвалась. Я хочу начать — понимаете? А для этого мне нужны деньги.

— Зачем?

— Вы все еще не поняли? Придет новый музыкант. Молодой человек без гроша в кармане. Точно такой же, каким были вы, когда встретились с Фанни Винклер. Будет весна. Апрель или май. Я создам из неизвестного молодого человека нового Бетховена, нового Штрауса. Он усладит наш слух дивными мелодиями. Вена подарит миру созданный им новый чудесный вальс. Я восстановлю Вену из развалин сам, без помощи красных. Но для этого нужны деньги…

— Вы ничего не создадите. Вы хотите жить два века.

— Я вечен, Катчинский. — Лаубе хлопнул рукой по подоконнику. — Я, как золото, буду жить вечно.

— Нет, нет, — тихо проговорил Катчинский.

— Что нет? — резко спросил Лаубе.

— Не будет этого. Не будет у вас апреля. Вам осталось жить немного… Есть люди, они не дадут… Это… строители. Они построят мир, который будет прекрасен. Жаль, что я не смогу в нем жить. Но я приветствую его пришествие.

— О каких людях вы говорите? — громко спросил Лаубе. — Что это за люди? Однорукий Гельм или коммунист Зепп Люстгофф, с которым вы начали дружить? Еще идет борьба, Катчинский, еще вопрос не решен в пользу коммунистов. Вы, конечно, читаете газеты и слышали про атомную бомбу. Ею мы уничтожим коммунистический мир. У вас еще есть время выбрать, по какую сторону становиться.

— Я уже выбрал, — ответил Катчинский.

— Не будьте опрометчивы.

Лаубе, помолчав, заговорил другим тоном — мягко, просительно:

— Боже мой, маэстро, о чем мы с вами говорим! Я ведь совсем не это хотел сказать.

— Я знаю! — Катчинский подался вперед. Вас интересует капитал, который вы некогда вложили и меня. Вы хотите получить проценты?

— Да, Катчинский, вы должны мне дать эти деньги. Но и вы тоже не будете в убытке. Вы нуждаетесь, вам нужно лечиться. Давайте покончим с ним делом и будем друзьями. Или разрешите мне получить свою часть. Близится май; время идет. Я не хочу его упускать. Я, в конце концов, имею право потребовать у вас…