Аппендикс

Бар мицву Мирону справляли без отца. Тогда уже было очевидно, что, оставаясь по-прежнему мальчиком со странностями, умалишенным он не стал. Своего, хоть и небольшого, по мнению общины, ума он не лишился, даже когда его брат был расстрелян в двух шагах от дома как коллаборационист.

Гении никогда толком не знают, по какой стороне улицы нужно ходить, а тут как раз русская армия выбивала немецких солдат из домов. Про евреев ходили слухи, что они шпионы, и армия по отношению к ним была настроена истерично. То ли в темноте книги в руках рассеянного юноши показались оружием, то ли просто сорвалось с курка проклятие. За день до этого с хлебом-солью и Торой мужчины местечка робко и важно вышли навстречу освободителям, а после молебна в честь победы российского воинства позвали к себе постояльцев попотчевать чем могли. Подоспевшие вечером казаки повыскребли все до последней крохи даже из самых бедняцких домов, здорово попортили все, что им было не нужно, но веселье все равно никак не разгоралось, и только у рава Шендера, у которого к тому же была необычайно красивая дочь, пошло оно во всю свою стихийную разгуляйщину. Долго еще вокруг его дома находили те клочки древнейших талмудических книг, которые, в отличие от других, утяжеленных казацким калом, могли летать легоконько по ветру среди куриных перьев и хлопьев первого снега.

В тот день, пытаясь заглушить дурноту страха, Мирон в обнимку со скрипкой притаился в подвале. Двое казаков в надежде добыть выпивки и еды вытащили на свет худого мальчишку в драных штанах. «Играй!» – приказали они застывшему подростку. «Не впал ли он опять в немоту и неподвижность?» – испугались мать и сестры, сгрудившиеся в углу. «Играй, – начали обижаться казаки, – играй, жидовин, плясать охота».

Разжалобившись при виде матери и сестер, на паршивой скрипочке Мирон завел наконец что-то непонятное, грозное, стонущее. Казаки заслушались, но вдруг без всякой просьбы он переменил мотив и начал плясовую, сам потешно подскакивая и хохоча. «Ой, дурак, дурачок, ой умора!» – подхватили его смех казаки.

Напрасно старший брат посматривал на Мирона с изумлением, в котором можно было найти даже, может быть, незаметные для него самого зерна презрения. А ведь он-то как раз должен был помнить, что сам Давид, когда нужно было спастись ему от братьев Голиафовых, желавших отомстить за убитого, оказался или сказался юродивым.

И вот точно так же, как когда-то преследователи Давида, казаки оставили вдруг мальчика и весь его дом в покое. Пощадили даже сестер, хотя почти всем остальным женщинам пришлось потом молиться, дабы не народить казачонка, и не все были услышаны Господом. Не совсем понятно, притворялся ли Давид, пусть безумие на него, хоть и по его собственной просьбе, напустил сам Бог. Мирон же точно не притворялся. Этот веселый мотив охватил его целиком, как мгновенная лихорадка, и уже трудно было бы ее сразу унять.

Конечно, он восхищался Йоелем Энгелем, что рыскал по городкам и деревушкам в поисках народных еврейских песен, но музыка, перепрыгивая через плетни и заборы, достигая затерянных островов, пренебрегая враждой, скорее уводила его от национального, и, хотя он пел молитвы, она уводила его даже от Торы.

Он родился евреем, но, пожалуй, предпочел бы быть кем-нибудь другим. С высоты и из глубины своей музыки он замечал, что не было в мире ничего более несправедливого, обидного, унизительного и что, будь он немцем, русским, даже казаком или калмыком, ему было бы гораздо проще. Музыка, за которую он отдал бы все на свете, не имела национальности, и он тоже хотел навсегда отказаться от этой метки.

И все же, переживая ненависть и брезгливость солдат враждебных армий, нелепую гибель брата, унижение сестер, послереволюционные погромы, он оставался беспечным. Никогда специально он не задумывался о будущем, зная, что все само образуется наилучшим образом. Неизвестный помощник, которого он не знал по имени, но чувствовал всегда под боком, желал лишь, чтобы Мирон не совершал зла, и это было совсем нетрудно: ведь почти все время за него или вместе с ним действовала музыка.

Из-за Нади, которую он полюбил за одну секунду и навсегда, ему стало труднее различать невидимое присутствие. В голове постоянно звучал ее голос, и иногда он опасался ненароком нарушить договор, правил которого, в сущности, не знал. Меньше всего он понимал, как ему быть с мыслями о Надином Борисе, которые, как он интуитивно чувствовал, противоречили существу его неосязаемого защитника.

В день премьеры, сияя глазами и розовым, только что отмытым лицом, Надя, потупившись, заметила, что в гримерной аж душно от цветов, и тогда Мирон достал из футляра еще одну розовую розу. И только ее она и унесла с собой. Крепкий стебель, увенчанный бесконечностью. Когда Надя приняла цветок, у Мирона снова екнуло в животе. И конечно, не потому, что ради этой розы ему пришлось почти ничего не есть два дня.