Аппендикс

От шумно пульсирующей, начинающейся за фонтаном Наяд искусственной артерии Национальной улицы отходили перпендикуляры с названиями главных городов всех регионов. Эту обширную, плохо зажившую рану нанесли городу чужие, пьемонтские люди. В спешке они заставили ее модными фасадами, вдули просветительский, казенный дух больших магазинов и офисов конца девятнадцатого столетия в застрявший в вечности город, и вот он уже неуклюже дотягивался до идеи секулярной европейской столицы. Однако стоило внедриться вправо или влево, как истинный Urbs возвращался, словно выплывший ныряльщик или, точнее, ныряльщица.

– Ну что? Так тебе куда? – повторила я, напрягая связки из-за грохота машин.

– А тебе? – скорее угадала, чем услышала я ответ и поняла, что так просто от него не отделаться.

И все же не каждый день мне встречались подобные собеседники.

Собеседник, впрочем, уже успел оправиться от мысли о нашем возможном расставании, просто-напросто отбросив ее.

Для нормальной беседы, если подходить к ней по-хорошему, по-русски, необходимо было бы снова присесть, но по-итальянски это было совсем не обязательно. В их conversare главным было «con» – «с», чтобы «вместе» с кем-то вертеться в одном и том же месте. Мой приятель был румыном, и, скорее всего, ему тоже можно было не садиться, но, затянув меня в очередной бар, он предложил кутнуть, заказав кофе не у барной стойки, а аж за столиком и после этого, наконец, разбежаться. Или разойтись, расползтись, разлететься. Мы пока не знали, как там получится. Это двойное копание в генетике слов превращало меня в аритмичного астигматика, хотя изо всех сил я стремилась к ясности. Чтобы на время усмирить хаос, нужно заговорить его, рассуждала я, простой и доступной речью. Однако все равно там, где для других была прямая тропа или долина, я видела бугорки или ямы. У Флорина наверняка была та же глазная болезнь, вот почему, возможно, мы так быстро и прихромались друг к другу.

Кофе здесь был еще хуже, чем у «сицилийцев», цены раздутые, выбор небольшой, зато заведение выходило амфитеатром прямо на сцену площади, и мы могли любоваться ею, словно первой балериной с бельэтажа.

Несмотря на Античность, в ней было что-то от юного, нагловатого московского размаха.

– Очень просто, – сразу расщелкнул орешек мой учитель истории, – над этой площадью витает Диоклетиан.

– И при чем же тут Москва? – посмотрела я на всякий случай наверх.

– Во-первых, он запачкался в крови мучеников, канонизированных всем христианским миром. Или его запачкали, потому что многих мучеников никогда и не существовало, во всяком случае в этом городе. А во-вторых, перечеркнув все кропотливые достижения римского права, свою солдатскую ручищу он протянул через века от первого и настоящего прямо к вашему Третьему Риму. Вот только в своих богоизбраннических амбициях вы через тринадцать веков совершили языковую подтасовку, потому что центр Римской империи называли не Вторым Римом, а Новым. Еле заметная нам разница, но для людей того времени она означала непрерывность той же Империи. Так что третий – просто самозванство или самохвальство, как у Муссолини. Но он хотя бы играл на своем поле.

Что ж, получалось, что название республики (общего дела) шло этой площади как корове седло. На этот раз я решила пропустить мимо ушей его каверзные невротические выпады. Мне было безразлично, считалась ли моя родина Римом или нет, зря он старался меня задеть. Ох уж эти румыны. Никак не могли обойтись без мизантропии и надрыва, а ведь нам нужно было успеть разместиться за столиком, чтобы поскорей начать разглядывать декорации, пока еще оставались хорошие места в первых рядах партера! Это местечко, когда-то восхитившее Петрарку, могло поводить не только по раздевалкам и банным залам с их грубыми лицами древних атлетов из крупной мозаики, но и по средневековым монастырским садам или по комнатам ренессансных дворцов, где случилось не одно преступление, – предвкушала я спектакль.

Мрачный осколок, оскал Античности цвета запекшегося мяса и поставленный напротив него аляповатый фонтан начала двадцатого века, на граните которого мы просидели так долго, отменяли привычные представления о прекрасном. Справа от церкви, которая была когда-то баней с бассейнами и спортзалами (а не как я привыкла, наоборот) замерли в многопудовой поступи кирпичные глыбы стен, будто доисторические животные, забредшие сюда по ошибке.

– Площадь республики? – Посмеиваясь, пожилой официант нашарил в широком кармане передника свой замызганный блокнотик. – Для нас, – он действительно говорил с явным римским акцентом, – «республика» значит хаос, галдеж. Кличка у площади совсем новая. Ее настоящее, многовековое название – Экседра. Но чем она в самом деле теперь не республика? Все куда-то бегут, толкаются, кричат.

Тотчас же его слова были подтверждены шумными возгласами. Служащие, вырвавшиеся с какого-нибудь совета-заседания, пришли наконец перекусить, пусть и в необеденный час. Устав от офисной рутины, они дружно накинулись на свежие новости.