Аппендикс

Ива молчала, молчали тамариски и озерный камыш. Только река шептала что-то. По ней скользили утки, огари и казарки, а за дюнами стояли болота, и шум от тысячи перелетных птиц казался ветром.

Он не понимал слов реки, да и вообще иногда не понимал ни одного слова. Это был не его язык, и у него не было сил напрягаться. Он шлялся по городу, не замечая жары полновесного солнца, по нескольку раз за день протискивался туда и обратно через тесный рынок, уже не удивляясь розовой цветной капусте или желтым изнутри арбузам, брел вдоль арок стены к вокзалу и, пока еще оставались деньги, в закутке за гроши покупал бутерброд с огромной конской котлетой. Где-то забивали старых кляч, и их мясо, политое уксусом, щедро приправленное жареным луком, отдавало теплотой человечности. Иногда брал несколько помидоров у мужика, сонно застывшего рядом с овощным фургончиком, и мыл их на вокзале. Можно было бы съесть их и так, но поход на вокзал был почти делом. Какое-то время он еще придумывал себе дела, чтобы не свильнуть с тропки разума. На вокзале до закрытия кемарили сумасшедшие или больные, и с ними можно было перекинуться парой слов, хотя Флорин ограничивался просто приветствием. Это они научили его проскакивать в туалет вслед за посетителем, бросившим жетон.

Вокруг вокзала, в скверах, тоже тусовались бездомные. Многих он знал еще по тусовке, которая собиралась у питьевого фонтанчика постирать и помыться.

Вылезали узкие вонючие улочки. В открытых дверях, в сумерках тесных комнат сидели шлюхи. Иногда он останавливался послушать, как они бранятся между собой.

Худая ухоженная трансвеститка казалась королевой среди беззубых и выцветших био. Ее костлявые плечи покрывал легкий топ, мускулистая длинная рука с коралловыми ногтями плавно обмахивала точеное лицо красным веером. Как-то раз они разговорились, и она рассказала ему о черной, как ее волосы, лаве, которая, триста лет назад поднявшись на несколько метров, навсегда застыла на соседней улице. Их город потом буквально восстал из пепла. И Флорин подумал, стоит ли ему грезить о дне, когда он сможет выбраться из-под пепла, или лучше ждать, чтоб тот засыпал его совсем.

В другой раз полушепотом она поведала ему о подземных коридорах, в которых бесследно пропал не один человек.

Сутенер, каждый день обходящий комнаты, приметил его и позвал выпить по соседству.

– Тебе нравится Габриелла?

Флорин шумно сглотнул.

– Ну-ну, не смущайся, сговоримся, если не хватает, – успокоил его сутенер.

Одышка, сбивчивость бытия. Кто бы мог когда-нибудь подумать, что Флоринел, этот примерный ученик, ответственный сын, муж и отец, будет сидеть за столиком с сутенером? Он был здесь просто от усталости, из равнодушия, – хотел ответить Флорин, но потерял нить разговора. Кончились деньги, и хотелось есть. От воли, изношенной до лоскутов, пора было избавляться. В век, когда билет на самолет стоил примерно столько же, сколько ужин в пиццерии, когда каждый день стада мигрантов, развлечения ради перемещаясь из стороны в сторону, молниеносно скакали по давно не паханным полям культуры и выносились из Сикстинской капеллы, Уффици и Лувра, словно саранча в сахарной пудре на конвейере, у него не получалось добраться до места, которое было практически за углом и когда-то было его домом. Вяло он понимал, что оказался в некой точке невозврата, что выпал за горизонт событий, но уже не делал попыток сопротивления. Его прошлое (Флоринел на лошадке, Флоринел на надувном матрасе, Флоринел на коленях у отца, Флорин – юноша, отличник и упрямец, объездивший все раскопки и облазавший все архивы, Флорин в свадебном костюме) отходило все дальше. Пожалуй, оно принадлежало уже кому-то другому, и сам он себе был так же знаком, как совершенно чужой человек.

Нравилась ли ему Габриелла? Она нравилась ему, как что-то неправильное, как нарушение, которое с некоторых пор царствовало над ним и постепенно, почти незаметно отвоевывало пространство у всего понятного, ясного, незыблемого. Земля тряслась, устои не стояли, да, ему нравилась Габриелла. Своей надломленностью и уязвимостью, своим смятением, которые могли сделать ее такой открытой по отношению к другому, потому что таким, как она, таким, как он, некуда было отступать, не за что было цепляться.

В его ролексе давно села батарейка, но он этого не замечал, ему было безразлично, который может быть теперь час или день. Следом за временем, как водится, пошло вкривь и пространство. Полопались швы, из распоротой туши механизма вываливались окровавленные колесики и пружинки, и он все больше убеждался, что находится вовсе не в одной из европейских стран, а в каком-то космическом путешествии.