Апозиопезис

— Мы в чащобе, господа, — заявил инженер. — Я понятия не имею, как добраться до НАШЕЙ Варшавы. Здесь обычного воображения уже не достаточно, необходимо нечто более мощное. Нам необходимо, чтобы кто-то или что-то указало нам дорогу.

— То есть, мы заблудились? — хотел убедиться Кусов.

— Можно сказать и так, — согласился с ним Данил. — Мы могли бы поочередно высаживаться в Варшавах, похожих на нашу, но это длилось бы до бесконечности. Откуда, черт подери, мне было знать, что город спутан со всеми своими версиями? С нашей стороны этого не видно… Ах, может быть именно потому наша реальность столь податлива на влияния из иных реальностей! Потому-то нам так легко попадать на эту сторону. Мы находимся очень близко к границе, в самом центре миллиардов возможных Варшав. Они напирают на наш мир и потихонечку проникают в него. Разве это не увлекательно? Сами мы являемся средней арифметической из всех возможностей этого города!

— Но как мы попадем домой? — допытывался Алоизий.

— Не знаю.

Кусов спокойно сунул руку в карман и достал золотой портсигар, предложил обоим попутчикам. Все сунули в рот мундштуки, покрытые прекрасно оформленной папиросной бумагой, на которой обнаженные дамы демонстрировали свои прелести. Алоизий дохнул в сжатые клубком ладони так, что внутренность заполнилась огнем; он дал прикурить обоим мужчинам, прикурил сам. Все трое уселись на краешке трона, откуда была видна бездна над краем панциря аппарата. А перед ними Варшава проникала сама себя во всех своих вероятностях.

Варшава, 14 (26) ноября 1871 г., 15–00

Песок взрывался достигающими самого неба фонтанами. В воздухе рычала и свистела шрапнель, винтовочные пули жужжали словно крупные насекомые. С отвратительным хлюпанием они впивались в тела бегущих пехотинцев, вгрызались им в грудь, разрывали мышцы и артерии. В воздухе висел смрад гари, пороха и крови. Генриетта бежала куда глаза глядят с тяжелой винтовкой в руках, спотыкаясь на травянистых кочках, перескакивая через воронки от артиллерийских снарядов. Жара палила сквозь шлем и синий мундир. Пот катился в глаза, щипал и слепил. Рядом она, скорее чувствовала, чем видела, распыленную колонну егерей, искусываемую ураганным обстрелом и дождем пушечных ядер. Высота вся была затянута клубами душного, обжигающего горло дыма. Австрияки палили залпами, отступая линия за линией. Их силуэты маячили в дыму и пыли. С каждым шагом они делались все ближе. Еще немного, и можно будет столкнуться с ними в бою лицом к лицу. Бить и колоть. Погрузить штык в кишках врага. Всего лишь несколько шагов.

Вражеская тиральера разбежалась, бросившись к родным окопам. Зато из дыма появились австро-имперские мехаборги: приземистые, сгорбившиеся, с лапами, представляющими собой пушечные стволы. Они ползли на железных гусеницах, вырывающих траву и комья земли. Свои бронзовые головы они втиснули в плечи, лупая светящимися в клубах дыма глазными отверстиями. Они не стали ждать, когда егеря добегут до них — подняли руки и выпалили из двенадцатифунтовых пушек. Земля под ногами Генриетты вспыхнула и выстрелила в синее небо. Песок и огонь смешались в одно облако, лезущее в лицо и врывающееся в легкие. Боль стиснула горло, не давая дышать. Что-то раздавливало гортань, давило шею с трахеей. В нее попало. Шрапнель? Просто кусок земли? Следующего шага сделать она уже не могла. Сил просто не было. Нужен был воздух, хотя бы на один вдох. Воздуха!

Генриетта открыла глаза и уселась, отталкивая склонившуюся над ней девушку. Боль все так же пульсировала в горле, заставляя давиться и выжимая слезы. Она сделала глубокий вдох, затем еще какое-то время спазматически глотая воздух и массируя горло рукой. Больно было от самого прикосновения. Наверняка на ее шее теперь имелась приличных размеров полоса от турецкого ремня.

Находилась она в мрачном, сыром подвале, который выглядел так, словно его перенесли в сегодняшний день из каких-то забытых времен. Камера представляла собой овальную пещеру, отделенную от мрачного коридора железной решеткой. Помимо прусской воительницы в пещере находились еще две молодые женщины: отпихнутая только что блондинка в скромном голубеньком платьице и девушка, на глаз лет пятнадцати, сидящая на корточки, завернувшись в одеяло. Она глядела на сопящую Генриетту громадными карими глазами серны с длинными ресницами.

— По-нашему понимаешь? — спросила блондинка. — А то во сне ты по-немецки причала.

— Понимаю, — фроляйн фон Кирххайм кивнула и, пошатнувшись, встала.

Свод пещеры был низкий, пришлось наклониться, чтобы не удариться головой. В камере находились три набитых соломой матраса и закрытый крышкой ночной горшок. Свет сочился от едва-едва светящих ламп, развешенных вдоль коридора. В мрачном пространстве разносилось капание воды, покашливание и шепотки других женщин, размещенных в соседних камерах. Какая-то из них хныкала, время от времени заносясь в плаче. Блондинка подошла к решетке и энергично потрясла дверь с громадным висячим замком.