Апология

В этой ночи, цвета засохшей зеленки,
сатанеют в Москве фонари,
и гуляют девушки, как разряженные обезьянки,
и блестят розовеющими губами,
и видят сны наяву,
вдыхая карамельный воздух,
из склянок площадей — местный эфир,
и сами пахнут эфиром —
выдыхаются…

Скучно Пушкину разглядывать аптеку,
и он смотрит на свой ботинок,
с укоризной: — Сто лет не чищен.
Что, ныне дикий, тунгус —
ский метеорит?
Не махнуть ли в аглицкий клоб?

А Гоголь носатой старушенкой
согнулся между желтыми домиками,
как заключенный, которого вывели погулять.
Он зябко поводит плечами,
вспоминая второй том:
— Прочичиковался!

Между ними — Великий Инквизитор,
питомец иной эпохи —
«Рыдай, природа»,
окруженный орудиями пыток,
смотрит на желтое яблоко Никитских Ворот,
которое можно грызть всю жизнь.
Он и не подозревает,
что сам стал прямою ножкой этого яблока,
но и его коснулось скорбное озарение,
и он — изваяние собственной печали
и потуга к ее преодолению.

О, роковая игра судеб!
Тройка, семерка, туз
из бронзовой колоды Моссовета.

Ночь кристаллизуется в крупицы йода,
жжет глаза и губы и трещит на моих пальцах,
оставляя желтое пятно — смачный поцелуй сигареты.
В воздухе вымирают стайки микробов.
Он черен, чист, пахнет скипидарным мылом и щелоком.
Москва вдыхает его траурным лицом,
похожим на противогаз циклопа.

Над Манежем летает дура-ворона,
бой курантов слизывает ее, как соринку,
с воспаленного глаза неба над площадью.
В него лупят прожекторы,
как настольные лампы на конвеерном допросе.
Допрашиваемый упорствует,
но его, конечно, расколят.
Идут заводные люди сменить заводных людей,
и они-то идеальные арийцы,
их наконец-то вывели в Кремле.

Но не лучше ли купить маленький арбуз
с сахарными пузырьками внутри —
миллиард воздушных шариков,
и за спиной Долгорукого у фонтана
и феодальным крупом его лошади —
нарезать половины красных лун,
отправиться в воздушное путешествие,
засевая косточки вольным движением «за-пле-чо!»
как гомеровы кораблики в зеленеющий эпос травы.
Там же обычно пьют вино и прижимаются к девушке,
в виду шестиглазого плаката,
с монголеющими год от года теоретиками,
оставив слева три площади,
и все они — двухтумбовые.
За ними восседает Дежурный Теоретик,
перелистывая перекидной календарь черных буден
и малиновых праздников.
Кое-где на столах,
над зернистым коленкором асфальта,
припахивающего падалью,
высятся бюстики.
Ими можно колоть сладенькие грецкие орешки —
хрупкие черепа людей.

Я свидетельствую:
мое дело — созерцание и скоропись,
пока есть время
и длится ночь семьдесят слепого года.

13 янв.77

x x x