Апокриф Блокады

— Галчонок, ну, пожалуйста, потерпи ещё. Правда — очень горькое лекарство. Особенно — с непривычки.

— Какая такая, правда?! — сейчас я его точно ударю…

— Ты же сама недавно признавала, что сказать населению города правду осенью 1941 года было нельзя. Умолчание и ложь — вынужденные меры, повышавшие боеготовность… А избыток недовольных — её ослаблял… Попробуй согласиться: сообщать военнопленным, что Рейху угрожает сам факт их существования и проблему вот-вот решат радикально, немцам не следовало по сходной причине. То и другое — трагедия, а не победа. Хотя делалось ради победы. Гордиться нечем… Люди — слепо доверились власти, а та их, по своей надобности — сочла полезным умертвить… Это — тебе наука!

— Значит, решение не создавать с той стороны "дыры" запас продовольствия — для нас смертельно опасно?

— Дошло, наконец! — Володя нервно потер ладони, — Хуже! Это — буквально смертный приговор. Как в Блокаду… Бежать некуда, жрать нечего, урезать пайки и делить эти крошки поровну — нет смысла. Один черт — на всех не хватит. Несколько сотен современных горожан, посреди сибирской тайги, на подножном корму… Не смешно. Большей части придется помереть… Осталось выбрать — кому?

— А кто-то после будет красоваться с правительственными наградами "за проявленный героизм"… — как мерзко…

— Не без того, — покладисто согласился мой оппонент, — в довесок, служебный рост и прибавка жалования. Возможно — мировая слава.

— А правду — никому не скажут. Более того, тоже откроют специальный музей для пропаганды — "Так было надо!"

— Знаешь, — поменял Владимир тему разговора, — Я думаю, музей будет лишним… Имеются прецеденты… Вождь и учитель не зря, уже в 1949 году, "Музей обороны Ленинграда" первый раз прихлопнул. Не по чину, наглым холуям гордиться и похваляться тем, чего нормальные люди должны стыдиться и скрывать… Скромнее следовало быть товарищам. Тем более, что порученную работу они выполнили на редкость топорно. Грязно. Без выдумки… Ведь уже тогда имелись технологии массового производства искусственной пищи, из совершенно несъедобного сырья? И начальству их предлагали?

— Да… В самой Германии, до самого конца Второй Мировой войны, голода не было. В отличие от времен Первой Мировой…

— Немцы учли собственный печальный опыт и вовсю фабриковали суррогатные продукты питания?

— Да, — странно, только что со мной спорил, а теперь перехватил инициативу и повторяет мои же доводы… — получилось, как с искусственным бензином. Дороже, хуже, но есть можно.

— Заметила? — хищно улыбнулся, — Главной ошибкой при разговоре ученого с властью является ваше любимое — "А я лучше всех знаю!" Власть такого тона не терпит, а таких деятелей — в упор не видит. Особенно, когда за ними правда. Потому, что стремление публично говорить правду — всегда воспринимается, как претензия на власть и единоначалие. У нас с тобой должно получиться лучше. Ты — умеешь молчать… Я — имею право командовать… Что и почему, ты мне сейчас на словах объяснишь. Самую суть. Потом будет некогда. Тебе — просто не поверят. Я — могу приказать.

Пока гора вываленных на меня информационных кирпичей с громом и скрежетом укладывалась в голове, Владимир завладел чайными приборами. Когда он успел включить чайник — я вовсе не заметила. А уже кипит… Мыть посуду он, разумеется, не стал — просто сгреб использованную в сторону и уволок с подноса три новых стакана. В два из них до половины налил коньяк и всыпал по четыре ложки сахара. Последний до самого верха забил сухой чайной заваркой, утоптал её пальцем и залил кипятком. Хоть не настоящий чифирь… Слава богу!

— Мешай! — подстаканники с "сахаром на коньяке" передвинулись в мою сторону, — Тут нужна ювелирная работа! — третий стакан, вместе с подстаканником, оказался вставлен в горловину чайника, на место крышки…

— Сколько мешать? — сахар растворился, жидкость в стаканах заметно загустела и стала напоминать ликер. Только запах от неё по-прежнему коньячный. Это что, реально можно пить?

— Добавь ещё ложку-другую… — готовить заварку на паровой бане мы в институте не догадались. Занятно!

— Больше не растворяется! — размешивание ложкой перестало давать эффект. Редкие сахаринки кружатся в ставшей ощутимо вязкой коньячной смеси, как заколдованные.

— Тогда смотри! — ловко прижав ложкой чайную массу, он выцедил темно-коричневую жидкость в стакан.

— Они же не смешиваются… — хотя нет, со дна потянулись призрачными щупальцами в настой чая светлые протуберанцы, а вниз начали просачиваться, причудливо ветвясь, более темные. Словно ожившие водоросли…

— Ложкой не мешай! Это "философский чай". Способствует созерцанию… и разговорам за игрой в покер.

— А ты? — полный стакан только что использованной заварки безжалостно отправился в корзину для бумаг, поверх оберток от ветчины, сыра и печенья. С чувством легкого смятения наблюдала вторую серию действа. Правда, на сей раз, заварка уминалась в стакан куда как плотнее…

— А я — люблю покрепче… и погорячее… Пять минут! — подстаканник очередной раз нырнул в струю пара.

— Почему — "философский"?