Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,Да развевайся, чубчик, на ветру.Раньше, чубчик, я тебя любила,А теперь забыть я не могу.Сдвинешь шапку, бывало, на затылок,Пойдешь гулять и днем и вечерком.А из-под шапки чубчик так и вьется,Да так и вьется чубчик на ветру.Пройдет зима, настанет лето,В садах деревья быстро зацветут,А мне, бедному, бедному мальчонке,Цепями руки и ноги закуют…А мне, бе-е‑едному, бедному мальчонке,Цепями руки и ноги закуют.Ну! Восторг! Все наперебой зовут Петера к своим столикам. Но человечек всех опережал: «Артист очень устал, граждане… нужен отдых… вам развлечение, а ему работа…»
Как я поняла, что человечек переводил немцам смысл песен? Именно по «Чубчику». Нагнувшись к немцу, он что-то шептал. А немец, кивая, трогал себя за волосы и повторял: «Чубчи, чубчи – дас ист гут! Шнапс, битте, Петер, браво! Шнапс!» Часто Петер, немецкий офицер и человечек с аккордеоном уходили из кафе вместе, в обнимку…
А когда Петер входил к нам на кухню – это был праздник. По-моему, в него были влюблены все женщины. Даже Швабра, и та вся млела. Петер обладал редким обаянием. От него исходила какая-то сверхъестественная сила. Вокруг него было магическое поле. Я наблюдала за всеми – он всех обезоруживал. У тети Вали готовилось ее чудодейственное перевоплощение: с утра – в платке, бледная; к приходу Петера – прическа, губы, бантики, «туфельки». На груди – кружевной передник, прикрытый сверху клеенчатым. А вдруг зайдет Петер – клеенчатый передник – хоп – и пожалуйста, кружевной. Хо-хо! Шик! И Швабра пошире подрисовывала свой узкий рот помадой. И мама преображалась – она ничего не делала специально, но вся светилась изнутри и хорошела. И я понимала, что она таки может понравиться…
Ну а я по уши была влюблена в Петера. Он мне даже снился. С утра я уже считала время, когда же я наконец увижу его. Когда он входил в кухню, я бросала на него отрепетированный перед зеркалом «загадочный» взгляд. Такой взгляд был у Марики Рекк в фильме. Ведь именно после этого взгляда следует поцелуй. Значит, в этом взгляде есть сила.