Жил человек с лицом енота,Несвеж, плешив и полнотел.Когда была к тому охота,Он басни плел, столы вертел.И, проживая с дочкой вместе(Любовью оной был вокал),Нелепым слухам об инцесте,Смешно признаться, потакал.Все то, чего коснулась порча,В нем возбуждало аппетит,Любая разновидность торчаЕго тянула, как магнит.Раз в месяц, скажем, в третью среду,Сзывал он кухонных светил.Герой, бывало как к соседуК нему их слушать заходил.Установив подобье круга,Легко выстраиваем связь:Так, героинею подругаХозяйской дочери звалась.А в дочь, сухую, как картонка,Зато поющую с пелен,Наш персонаж безумно, тонкоИ безнадежно был влюблен.Теперь о прочих. ЗавсегдатайТам был специалист по ню,Как все маэстро, бородатыйИ датый десять раз на дню.Гремел по потайным салонамШедевр в классическом ключе:Девица с газовым баллономНа темно-розовом плече.Там был поэт. Увы, длиннотыЕго томительных руладРождали тягостные ноты,Душевный кризис и разлад.Был композитор. Сбивши свистомАвторитеты наповал,«Фон» оставлял он пейзажистамИ только «како» признавал.Сходилось человек по двадцатьИзвлечь дымок из папирос,Попить вина, романсик сбацатьИ духа вызвать на допрос.Зашел однажды спор не новый:Где ставит божество печать?Как недурное от дурногоВ литературе отличать?За полчаса дошли до хрипов.Тогда художник молвил: «Ша!У вечных образов и типовДолжна быть вечная душа».И плетью ворона по перьям,Пса по ушам, коня по ребрамЕнот ударил. «Что ж, проверим, —Сказал он голосом недобрым, —Мы вызовем его». «Кого же?» —Спросил томительный поэт.И дочь Енота из прихожейВнесла потрепанный берет.И вот он полон предложений.Перемешали раз, другой,И выпал пушкинский Евгений,Но не Онегин, а изгой.Стол опустел, и свет погашен,Сидят, как чудища в ночи.И только, одинок и страшен,Змеится огонек свечи.Был в этом зыбком переплясеКакой-то шип, какой-то шорох.И вдруг на воздух подняласяСвеча и пламенем на шторахЧертит причудливые знаки,И – сверк, и нет ее нигде.Но буквы светятся во мраке:«Любви бегите. Быть беде».