Антропный принцип

С моими приятелями по квартире Славка так и не подружился, хотя был им представлен и даже зван пару раз в штаб на чердаке. Они относились к нему настороженно, и обижались на меня за то, что я нашел себе нового друга. Он отвечал им характерным презрением хулигана к домашним мальчикам, пусть даже Дато при помощи нехитрых манипуляций с карбидом мог устроить впечатляющий взрыв в грязной луже, а Ваня Каин своими рисунками способен был сделать заикой самого лютого хулигана с Чугунной.

Но детство сменилось отрочеством, и наши пути начали расходиться. Славке стали неинтересны книги; я не разделял интереса к распитию за сараями хищнически слитой из отцовских заначек водки в компании Рыжего и Груздя. Я записался на самбо; он из солидарности тоже пошел было вместе со мной, но после двух тренировок бросил. Я из чувства товарищества покурил как-то с ним на двоих папиросу, почувствовал себя отвратительно и долго недоумевал, как люди могут добровольно делать то, что от чего становится дурно. В седьмом классе я занял первое место на районных соревнованиях; Славка связался с приблатненной шпаной с Чугунной – его отец снова сел, и надолго, так что старшие хулиганы приняли его в свои ряды с большим уважением, и это ему, как я понимаю, очень льстило.

К концу седьмого класса наша дружба окончательно сошла на нет.

Как-то в апреле Лёнька Чечевицин пришел из школы зареванный, в порванной куртке, с разбитой губой и безжалостно распотрошенным портфелем. Среди прерывистых всхлипываний различимо было упоминание двадцати копеек. Я попытался узнать, что случилось, но Митька с Дато, все еще державшие на меня обиду за предательство нашей соседской дружбы, ничего не сказали и молча ушли куда-то вдвоем. А под вечер вернулись, глотая злые слезы сквозь зубы, и у Митьки разбитый нос был размером и цветом с крупную сливу, а у Дато красовался на пол-лица здоровенный синяк и заплыл левый глаз.

Тут уж пришлось рассказать.

С младшим Лёнькой случилось простое: его поймали ребята Славки и потребовали двадцать копеек. Чечевицины к зажиточному классу не относились и деньги детям выдавали разве что те, которые полагалось в начале недели сдавать на обеды в школе, так что сумма откупа оказалась для Лёньки неподъемной. Ему без всякого снисхождения высыпали на голову содержимое школьного ранца и порвали куртку, когда лазали по карманам. Куртка была единственной, и, когда раздался надрывный треск ткани, Лёнька не выдержал, взвыл и пнул одного из обидчиков по коленке, за что тут же получил жестокий удар в лицо. Старший брат и Дато отправились разбираться к “грибу” и предсказуемо потерпели фиаско в бою с противником, превосходившим как численно, так и в части опыта уличных драк. Причем в этот раз поучаствовал и сам Славка. “Вот, твой лучший друг постарался”, – мрачно сообщил Дато, демонстрируя заплывший глаз, обведенный черно-багровой опухолью.

Я отправился на разговор.

Он получился коротким.

– Ребят моих не трогай больше, – сказал я.

Славка прищурился, для солидности плюнул через зубы и поинтересовался:

– А то что?

– Ничего.

Мы молча смотрели друг другу в глаза. Потом он отвернулся и вразвалочку пошел прочь.

До конца учебного года ни Чечевициных, ни Дато действительно больше не трогали.

Летом я на две смены уехал в спортивный лагерь под Лугу. Свежий воздух, солнце, речка, перловая каша с мясом, тренировки по два раза в день шесть дней в неделю, игра в “вышибалу” пятикилограммовым набивным мячом, походы на лодках – я вернулся домой, ощущая себя греческим полубогом, переполненный силой и распирающей изнутри энергией жизни, от которой едва не звенел и не прыгал, как туго надутый резиновый мяч. Родители нарадоваться не могли, а вот двор встретил тревожно.

Славка тоже времени зря не терял и все два месяца деятельно внедрял в жизнь передовой опыт старшего хулиганья с Чугунной. Вокруг него собралось уже человек десять, настоящая шакалья стая, от которой проходу никому не было: ни футболистам из третьей и пятой парадных, у которых отбирали мяч и пинками гнали с площадки, ни старшекласснику и отличнику Коле из шестой, ни, тем более, Чечевициным и Дато Деметрашвили, у которых не проходили синяки и которые почти вовсе перестали выходить во двор. Доставалось даже малышне и девчонкам, что свидетельствовало о серьезном падении дворовых нравов. Обошелся без побоев только Ваня Каин, и то исключительно благодаря тому, что предусмотрительно взял на прогулку один из своих альбомов и резко раскрыл его перед налетевшей было шпаной – тех разом как ветром сдуло. Впрочем, и он предпочитал больше не рисковать и засел, как отшельник, в своем штабе под самой крышей.