Антракт в овраге. Девственный Виктор

– Всё это гораздо проще и вовсе не так ужасно, как кажется. Виктор Николаевич – поэт, и потому не в большой дружбе с здравым практическим смыслом. Я хотела ему помочь в этом, – и вот сама оказываюсь неспособной, прямо бездарной. Для меня это – горестное открытие, но я ничего не могу поделать, ему придется искать другого руководителя, другого министра иностранных дел.

– Ну, уж тут пошли дела совсем семейные, и я не слушаю! – заявил дядя Коля окончательно шутливо, видя, что дело пошло на мировую.

– Да и слушать-то больше будет нечего! – заметила Барберина и под столом пожала руку Карпинскому.

Казалось, что случай исчерпан и Варвара Павловна по-прежнему ласкова, величественна, с безошибочным вкусом рассуждает о различных вещах, – лишь набегавшая временами складка на лбу показывала, что какие-то отголоски досады еще не исчезли. Скорее всего это была досада на собственную сплошную бестакность. Карпинский не задумывался над объяснением морщинки на лице Барберины, он мало вообще о ней думал; мысли его касались, пожалуй, даже определенно его самого; он просто чувствовал себя разбитым, уничтоженным, будто у него отняли какую-то очень дорогую ему вещь, да к тому же и его самого избили до полусмерти. Может быть, Варвара Павловна смутно понимала его состояние, потому что, когда, прощаясь, она сказала: «значит, до завтра», слова её звучали довольно безнадежно.

IV.

Последние слова Барберины не дали и Виктору никакого успокоения и надежды. Придя домой, он зажег полный свет и стал осматривать свою комфортабельную комнату, будто видел ее в первый раз. Больше всего теперь его занимала подозрительная мысль: не похоже ли его жилище на обстановку писателя Брысь? Ему казалось, что, не говоря уже о его произведениях (этого, к счастью, не приходило ему голову), но даже если бы малейшая вещица, принадлежащая ему, могла получить одобрение того знаменитого романиста на коротеньких ножках, он бы, Карпинский («Виктор Карпинский – это звучит европейски!» вспомнилось ему) готов был лишить себя жизни! сейчас же, моментально.

А Барберина! Боже мой! недаром она снялась, имея перед глазами осеннюю песнь Чайковского! Но разве могут лгать эти глаза, эти несколько застывшие, но прекрасные черты, этот почти классический нос, эта крутая, точеная шея? Нет, конечно! Она просто сболтнула, хотя музам и не совсем подходило бы болтать на ветер. А может быть… В его мечтах о столовой с хрусталем, о переводчиках и проученном редакторе… не было ли там тоже переодетого на более элегантный манер г-на Брысь, знаменитого романиста?

Нет, нет, это были мечты о настоящей, прекрасной славе!

– Слава!

– Gloria! – произнес он вслух, почему то по-итальянски. Почему по-итальянски? Может быть, вспомнился д'Аннунцио, художник Бакст, интервьюеры, репортеры, publicitИ! поклонники, виллы Байрет, Вагнер, – опять не маскарадные ли шуточки г-на Брысь? Нет, это прекрасно, это звучит европейски. При жизни, Витя, при жизни? Старый дядя шутник и любит говорить парадоксы!

Капринский отмахнулся рукой и стал пристально рассматривать портрет в плюшевой раме. Конечно, она – муза, она единственная, несравненная. И слава ест, есть! при жизни – прекрасная, шумная, опьяняющая слава!

Он потушил свет, ожидая, что из плюшевой рамы польется розовый, игрушечный блеск и напев, как нежно холодный, сладкий и чистый ручей Дебюсси.

Но он напрасно ждал. Рамка молчала, как спящий дом. Карпинский подошел к окну. В противоположном окне у переписчика было темно. Смешная мысль! Какая же может быть зависимость?..

V.

Нерадомский был школьным товарищем Виктора. По-видимому, им не было никакой надобности и необходимости встречаться, так как оба пошли по совершенно разным дорогам, которые, если и пересекаются! то разве где-нибудь в беспредельности, на том свете, но Павел Нерадомский всё-таки посещал Карпинского, может быть, испытывая удовольствие быть знакомым с писателем, или, как он сам старомодно выражался с «сочинителем». Виктор не придавал большого значения мнениям и оценкам своего бывшего товарища, но ему была приятна беззаветная уверенность Павла что он, Карпинский – «молодец» и «голова с мозгами», что «он далеко пойдет» и что «не всякому дано». Его даже не коробили эти простоватые выражения уверенности, отнесенные к его персоне. Но сегодня после вчерашнего случая, после бессонной ночи, ему не очень хотелось видеть Нерадомского, слышать его громкий бас, который тот тщетно старался смягчить, говоря театральным шёпотом.

На этот раз Павел пришел не один, из-за его плотной фигуры в передней виднелся незнакомый молодой человек, коротко обстриженный, незаметно и обыкновенно одетый.

– Вот привел к тебе поклонника, – зашептал басом Нерадомский, – уж я тебя ценю, знаешь, как? а Андрей Платонович прямо без ума от твоего романа! Сам поэт!..

– Очень приятно! вы пишите стихи?..