Антошка Петрова, Советский Союз

До сегодняшнего дня Антошка дядьку не одобряла за то, что при посторонних он любил вспоминать, как однажды, когда ей было всего три года, она подошла со спущенными трусами и попросила проверить, нет ли у нее в попе «гомна», или в другой раз на вопрос, в какую группу ходит, гордо ответила: «В мышеловую». Кроме того, по дядькиной просьбе она частенько исполняла песню: «Крепизьдиолог, крепизьдиолог – ты ветру и солнцу брат», и все почему-то смеялись. Много у нее на дядьку обид накопилось, но сегодня она все ему простила.

Он позволил купаться сколько влезет, так что долго потом она стучала зубами на одеяле; а когда играли в дурака, и один раз ей удалось выиграть, с уважением сказал: «Далеко пойдешь».

А еще они пекли в костре черный хлеб на палочках, и дядька называл его «пищей богов», а потом чуть не опоздали на концерт и всю дорогу бежали, но все обошлось, и вместе с группой Антошка плясала украинский танец, пела песню про Ленина и играла на металлофоне, а дядя громче всех хлопал и с гордостью оглядывался на окружающих, приговаривая: «Во наяривает, поэл, всем племянницам племянница».

День посещения оказался не таким уж длинным, но от счастья Антошка устала и, когда дядька с Сергевной уехали, не заплакала, как многие, а просто пошла спокойно в кровать и уснула.

А на следующее утро Львов дунул в коробку с зубным порошком, и в умывалке стало бело, как зимой. Все тоже принялись дуть и скоро стали похожи на чихающих снеговиков. Катька Бориска обзывала их «иродами», в наказание все утро не разрешала прикасаться к гостинцам, а после обеда Антошку вырвало, у нее был горячий лоб, и ее уложили в изолятор.

За непрозрачными белыми занавесками скрипели качели, звенели голоса, шумели сосны, каркала ворона, а внутри пахло лекарствами, медсестра гремела в соседней комнате железками на обливных подносах и каждые два часа заставляла пить лекарство. Одна-одинешенька Антошка лежала на мягкой сетчатой кровати и тосковала. Во-первых, она опасалась, что без присмотра от ее гостинцев останутся рожки да ножки, кроме того, обидно было, что вчерашнее счастье, как бы она ни перебирала в памяти счастливые мгновения, вновь пережить не удавалось, и день посещения, как огромный, украшенный огоньками и флагами корабль, медленно уплывал в прошлое. Языку было шершаво во рту, живот был как чужой, от слабости Антошка засыпала, а во сне видела морщинистое лицо бабы Веры, которая говорила: «Не горюй! Жись, девка, как зебра: одна полоска у ей черна, а друга в аккурат будет бела».

И точно. Через четыре дня, когда анализы на дизентерию не подтвердились и Антошку выписали из изолятора, оказалось, что все гостинцы ее действительно неизвестно куда подевались. Группа как ни в чем не бывало играла в песочнице, а она, отвернувшись, сидела на лавочке и думала, что нет на свете человека несчастней ее. Ей представлялось, что вот она умрет и поедет под похоронную музыку в гробу на кладбище, а за оркестром пойдут все, кто тайно сожрал ее гостинцы, и будут плакать и говорить «больше не буду». Но она НИКОГДА не простит их… и вдруг сквозь застлавшую глаза слезную муть различила зыбкий силуэт, приближавшийся по тропинке, ведущей от ворот. Да что ж это – Антошка протерла глаза… Ну точно же, это она! Мамочка-мамусичка!

Загоревшая и осунувшаяся мама подхватила ее на руки и ну целовать, приговаривая: «Живая, здоровая, радость-то какая! А то получаю телеграмму: «Срочно выезжайте, подозрение дизентерию, госпитализировали», я на вокзал, там билетов днем с огнем. Двое суток зайцем от контролеров по вагонам бегала. Думала, если что, не прощу себе…»

Это ж надо, чтоб так повезло! Все получилось именно так, как Антошка загадывала. Мама приехала и на целых две недели раньше забрала ее домой. Перед тем как отдать чемодан с надписью белой краской «Петрова 2 гр.», Катька Бориска пыталась маму отговаривать: «Ну нет же дизентерии, так чего ж и забирать. Раз уж так получилось неудачно, погуляй, пока отпуск, на танцы побегай, ну зачем тебе ребенок в городе-то?», а мама хмурилась: «Нет уж, спасибочки, нагулялась. Чуть с ума не сошла». Антошка стояла рядышком и как можно жальче всхлипывала, но на автобусной остановке перестала, взахлеб рассказывала про день посещения, про концерт, про «пищу богов». Сидя на чемодане, мама слушала, а потом вдруг сказала с грустью: «Господи, какая же ты у меня большая стала».

Счастье так и пенилось у Антошки в груди: впереди была поездка на автобусе, потом чай с бабой Верой и еще много всякой всячины, поэтому, сидя у окна, она не оглянулась на голубевшие среди оранжевых стволов дачки, на столовую, забор с сохнущими на нем матрацами и на калитку, из-за которой ей махал Марусин. Она уехала, а он помахал еще немного, потом задумчиво ковырнул в носу и побежал назад в группу.

День Победы