Антон Райзер

Что это за фимиам струится над далью блаженной
И уносится ввысь сквозь эфир к престолу Всесильного Бога?
О, это молитвы счастливых народов за королеву
Шарлотту – с любовью восходят к Всевышнему и пламенеют – и т. д.

…Георг! – звените, Арфы! Гремите, ликуя, возгласы всех осчастливленных
Наций! – Ныне умолкни, песнь моя! Ибо напрасно
Пытаешься ты похвалами украсить Георга достойно —
Так смело стремит свой полет орел прямо к солнцу,
Парит высоко над горами и скалами, над облаками,
И мнит, что теперь он к ним ближе, и не замечает,
Что, подобно улитке, стелется тень его низко над самой землею,
От которой он сам далеко оторвался – о, речи какие
Зазвучат так могуче и стройно, чтоб изобразить
Добродетель Георга хоть несколько живо и верно? – и т. д.

…И Георг подымается гордо теперь на вершину
Славы своей – он о благе народа, которым он правит,
Неустанно печется. И бури не сломят героя,
Что, как кедр величавый, своею приветливой сенью
Укрывает и птиц, и зверье – даже ветр ураганный в ветвях
Робко стихает и, словно листву, шевелит его кудри.
Так стойко ненастьям, его сотрясающим, смело дает он отпор.
Пусть же народы бунтуют, но ты, кто Георгу
Верен остался, о плачь, закрывая лицо, чтоб не видеть,
Как чужеземцы свергают своих королей – и т. д.

Каждое чуткое сердце, стремись навстречу Шарлотте
И прости, что слабый юнец сегодня отважился тоже
Оду ей спеть – но молчи, моя песнь, ибо слышу
Ликующий голос народа вдали, что возносит хвалы,
Фимиам воскуряя своей королеве: Шарлотта да здравствует!
Пусть горы, леса и долины вторят народу: да здравствует!

Идеал, носившийся в голове у Райзера, пока он готовил свою речь, горячо его вдохновлял, к тому же и говорить обо всем этом ему предстояло при большом скоплении публики. Если вдохновение покидало его или временами ослабевало, на помощь тотчас приходил разум.

Поскольку, однако, он почти ничего не знал о предмете своего сочинения, то потрудился раздобыть несколько панегириков, уже произнесенных в честь короля и королевы, и внимательно их прочел, дабы извлечь оттуда некий идеал, не позаимствовав ни единой фразы, – за этим он тщательно следил, потому что боялся плагиата как огня. Он стыдился даже выражения, к которому прибег в конце своей речи: «Пусть горы, леса и долины вторят народу…», потому что оно походило на фразу из «Вертера»: «слышны были голоса лесов и гор». Порой он по недосмотру допускал слишком явные сближения с «Вертером», но, обнаружив их у себя, всякий раз покрывался краской стыда.

Я уже отметил, что в день выступления он чувствовал себя как никогда подавленным, – все казалось ему мертвенным и лишенным смысла, все, над чем так долго работало его воображение, осталось позади.

Днем Райзер вместе с двумя другими учениками, которые тоже выступали с речами, был приглашен на чашку кофе к бургомистру, что было для него небывалой честью, – он даже не знал, как вести себя в подобных случаях, – и впервые обрел бодрое расположение духа лишь вечером, когда, снявши новое платье, снова пришел в гости к уксусовару, где его уже поджидали Винтер, С. и Филипп Райзер. Все они от души радовались его успеху, и участие их было ему дороже всей пышности минувшего дня.