Антон Райзер

Предыдущие части нашей истории ясно показали, что неодолимая страсть Райзера к театру была обусловлена всей его жизнью и судьбой, тем, что с самого детства он оказался вытеснен из действительного мира, навсегда для него отравленного, и питался больше фантазиями, чем действительностью. Поэтому театр как подлинное воплощение фантазии виделся ему убежищем от всех притеснений и превратностей жизни. Только здесь ему свободно дышалось, здесь он чувствовал себя в родной стихии.

Однако он не вовсе утратил знание того, чем полнится окружающий мир, брошенный им отнюдь не по своей воле, ведь жизнь и бытие он ощущал не менее живо, чем другие люди.

Из-за этого в нем никогда не прекращалась внутренняя борьба. Он был недостаточно легкомыслен, чтобы безоглядно следовать внушениям своей фантазии и при этом оставаться в мире с самим собой, с другой стороны, ему не хватало твердости, чтобы до конца привести в исполнение какой-либо реальный план, могущий обуздать его мечтательность.

В его душе, как и в душах столь многих людей, истина боролась с химерой, действительность – с мечтой, и победителя не было. Этим вполне и объясняется странное состояние его души.

Противоречия внешние и внутренние – из них по сию пору состояла вся его жизнь. Насущным оставался лишь вопрос: как выйти из этих противоречий?

Когда Райзер потерял из виду ганноверские башни и быстрыми шагами устремился по дороге, он задышал свободнее, всей грудью – целый мир расстилался перед ним, и душе его в великом множестве открывались новые дали.

Все путы прошлой жизни, думал он, теперь разорваны, все оковы с него свалились. Ибо, поступи он в Гёттингенский университет, судьба все равно настигла бы его: ровесники и там продолжали бы его притеснять и наверняка сломили бы его дух.

Пока он был замкнут в этом кругу, уверенность в себе не могла в нем зародиться, поэтому нужно было как можно скорей покинуть этих людей, вольно или невольно отравивших дни его юности.

И вот теперь он окончательно разлучился с этим кругом. Поприще его страданий, мир, где он сполна вкусил юношеских мытарств, осталось позади, он удалялся от него с каждым шагом, устроив все таким образом, чтобы еще неделю никто его не хватился.

Теперь он испытывал сладчайшее удовольствие, оттого что никто, кроме Филиппа Райзера, не знает о его дальнейшей судьбе и о месте, где он теперь находится, оттого что его единственный друг не слишком огорчен их расставанием, а сам он теперь отрешен от всех отношений и глубоко безразличен всем, с кем сведет его дорога.

Если есть на свете состояние, прообразующее полный уход из жизни, то именно в таком состоянии пребывал теперь Райзер.

Когда дневная жара несколько спала, солнце склонилось к закату, а тени деревьев удлинились, он прибавил шагу, чтобы засветло, как бы за одну прогулку, преодолеть три мили до Хильдесхайма, да он и чувствовал себя как на прогулке, поскольку и Хильдесхайм, и Ганновер были ему близки как родной дом.

Подойдя к городским воротам, он первым делом стряхнул пыль с башмаков, пригладил волосы, взял в руку прутик, чтобы поигрывать им на ходу, и, то и дело останавливаясь и оглядываясь, словно поджидал кого-то, стал неспешно двигаться по мосту. И поскольку на нем были шелковые чулки, то по одежде его никак нельзя было принять за человека, вознамерившегося пройти пешком еще сорок миль.

Стража его не остановила, и он вместе с горожанами через ворота вошел в Хильдесхайм. Мысль о том, что никто из этих людей не увидел в нем чужака, что никто на него не оглядывался, напротив, он был сочтен за одного из них, хотя к их числу не принадлежал, – эта мысль была ему до крайности успокоительна и приятна.