Антон Райзер

Один только костюм Князя в «Паже», который он, как и другие актеры, должен был приобрести сам, стоил его месячных трат на повседневные нужды, а ведь он еще не добился главного, о чем так долго мечтал, – трагической роли, в которой надеялся показать себя во всей красе.

Из трех пьес, представленных в один вечер, первым следовал «Клавиго», вторым – «Педант», последним – «Паж».

Пока шел «Клавиго», Райзер, забившись в костю-мерную, старался приглушить все чувства и заткнул себе уши. Каждый звук, долетавший со сцены, пронзал ему сердце, – на его глазах рушилось прекраснейшее здание его фантазии, которое он строил годами, а теперь принужден был смотреть на это разрушение, не в силах его предотвратить. Он пытался утешить себя тем, что занят в двух других ролях, сосредоточивал на них свое внимание, но тщетно – когда кто-то другой, не он, наяву исполнял роль Клавиго перед огромным залом, ему казалось, что пожар безвозвратно поглощает все его достояние. До последнего дня он все еще надеялся во что бы то ни стало добиться этой роли, но теперь все пропало.

Когда же и в самом деле все пропало и «Клавиго» был доигран до конца, ему немного полегчало. Но заноза по-прежнему сидела в его груди. В «Педанте», где заглавную роль исполнял Иффланд, Райзер сыграл магистра Блазия – и заслужил аплодисменты. Но не таких аплодисментов он ждал. Он мечтал вызывать не смех, но душевное потрясение. В пьесе «Паж» характер Князя содержал в себе известное благородство, но как роль был для Райзера слишком мягок, и к тому же само представление пошло вкривь и вкось, так как после «Клавиго» и «Педанта» – час был уже поздний – публика начала расходиться, и смотреть «Пажа» осталась едва ли треть зрителей. По этой причине, а также потому, что он никак не мог прогнать из головы мучительную мысль о Клавиго, сыграл он свою роль небрежно и гораздо хуже, чем мог бы, и после спектакля недовольный, в расстроенных чувствах, вернулся домой. Тем не менее он не оставлял надежды когда-нибудь исполнить свое желание и во что бы то ни стало выступить в какой-нибудь мощной и потрясающей роли. И нынешний отказ в этом наслаждении лишь сильнее разжигал его желание, да и как было ему осуществить свою заветную мечту, не сделав ее достижение главным делом жизни? Итак, мысль посвятить себя театру не исчезла, но напротив, восстала в нем с новой силой.

А поскольку мы всегда пытаемся подыскать самые убедительные резоны, чтобы оправдать в своих глазах задуманные действия, то и Райзер счел уплату мелких долгов, в коих погряз, и само раскрытие этих долгов делом столь невозможным и неприятным, что усмотрел в этом достаточную причину для ухода из Ганновера. Однако подлинным его мотивом было неодолимое стремление изменить свою жизнь и во что бы то ни стало показать себя, снискать славу и публичное признание, а для всего этого как нельзя лучше подходит театр, где человека не заподозрят в тщеславии, если он для своего возвышения хочет выходить на публику как можно чаще, но напротив, здесь это почитается заслугой.

Меж тем эти мелкие долги стали все больше его угнетать, а несколько пережитых унижений сделали его жизнь в Ганновере и вовсе несносной.

Первое унижение состояло в том, что один молодой дворянин, которому Райзер давал уроки в его доме и с которым имел обыкновение перекинуться словечком-другим после занятий, как-то раз поблагодарил Райзера за урок прежде, чем тот сам успел откланяться. Вполне вероятно, он в самом деле уловил на лице Райзера готовность попрощаться и потому чуть поспешил с поклоном, но именно эта поспешность так ужасно ранила Райзера и так его подавила, что, выйдя на улицу, он еще несколько времени стоял как вкопанный, бессильно уронив руки. Это поспешное «Позвольте поблагодарить вас за визит» внезапно соединилось в его голове с кличкой «Тупица!», брошенной инспектором, с «Я не вас имел в виду!» купца С., с насмешкой одноклассников «Рar nobile Fratrum» и возгласом ректора «Сущее тупоумие!» по его адресу. Несколько мгновений он чувствовал себя полностью уничтоженным, силы его покинули. Мысль о том, что он хотя бы на минуту оказался докучлив, навалилась на него, как гора. Он готов был немедленно сбросить с себя груз существования, докучный не только ему, но и кому-то другому.