Антон Павлович Чехов

В этом, 1889 году Чехов берет с собою на Украину больного брата Николая, у которого началось тяжелое чахоточное обострение.

Сперва все было, как и год назад: великолепная природа, великолепный воздух, величественный Псёл. Чехов усиливается вернуть прошлогоднее настроение; письма опять напоминают пейзажи его рассказов: «Стволы яблонь, груш, вишен и слив выкрашены от червей в белую краску, цветут все эти древеса бело, отчего поразительно похожи на невест во время венчания: белые платья, белые цветы и такой невинный вид, точно им стыдно, что на них смотрят».

Приезжают гости: Суворин, Свободин, виолончелист Н. А. Семашко, брат Александр. Было заблаговременно снято два флигеля; Чехов заговаривает о «климатической станции для пишущей братии», мечтает купить «громадное имение» и отдать его «в распоряжение тех десяти человек, которых люблю».

Но состояние духа было уже не то: тяжело и, как лучше других понимал Чехов, безнадежно был болен брат Николай. Умер он 17 июня. «В гробу лежал он с прекраснейшим выражением лица. […] По южному обычаю, несли его в церковь и из церкви на кладбище на руках, без факельщиков и без мрачной колесницы, с хоругвями, в открытом гробе. Крышку несли девушки, а гроб мы. В церкви, пока несли, звонили. Погребли на деревенском кладбище, очень уютном и тихом, где постоянно поют птицы и пахнет медовой травой. Тотчас же после похорон поставили крест, который виден далеко с поля» (Чехов – М. М. Дюковскому, 24 июня 1889).

После поминок Александр Павлович писал отцу, П. Е. Чехову: «На душе скверно и слезы душат. Ревут все. Не плачет один Антон, а это – скверно». Умер самый близкий Чехову человек.

Наступили тяжелые недели. Чехов уезжает из Сум, не очень ясно представляя, куда и зачем. Через Одессу хотел ехать за границу; передумал – поехал в Ялту. Там составилось шумное общество: актеры (больше – актрисы), журналисты, чиновники, начинающие литераторы. Устраивали в горах пикники с вином и шашлыками, ездили в Ливадию, Ореанду, в Симеиз, на водопад Учан-Су. Развеяться не удавалось; часами Чехов сидел одиночестве у моря.

Молодость кончалась. Многие писатели, кому посчастливилось этот рубеж перешагнуть, запечатлели его в своих героях. У Чехова никогда не было возрастного параллелизма творчества и жизни – и в ранней молодости он описывал стариков, безнадежно больных, одиноких и неудачников. Трагические размышления этих месяцев вылились в рассказе, где о смерти думает человек более чем вдвое старше автора, оканчивающий жизнь знаменитый ученый. Семидесятипятилетний Томас Манн удивлялся, как «Скучную историю» мог написать человек, которому не исполнилось даже 30-ти лет, 83-летнего Бунина это тоже восхищало. Споря о повести о том, есть ли в ней влияние Л. Толстого, современные критики были поражены глубиной, блеском и зрелостью рассуждений ее героя. После этой повести молодым беллетристом ее автора уже не называли.

Менялась внешность, менялось творчество, другим стал сам процесс работы, писания. Началось это еще года два с половиной назад, когда Чехов «три недели выжимал […] из себя святочный рассказ для “Нового времени”, пять раз начинал, столько же раз зачеркивал, плевал, рвал, метал, бранился […]. Так мучился, что и тысячи целковых гонорара мало». Работал он теперь больше, а печатал гораздо меньше. И мемуаристы уже вспоминают не то, как он писал рассказ без помарок, а как несколько дней на его столе лежала одна и та же страница рукописи. Писание «залпом» стало неправдоподобным прошлым. Начинало мешать и садово-кудринское многолюдье. 7

Конец 80-х – начало 90-х годов – время расцвета таланта Чехова. Появляются новые сборники его рассказов: «Хмурые люди», «Рассказы», «В сумерках». За последний сборник молодому писателю в 1888 году присуждена Пушкинская премия. Водевили «Медведь» и «Предложение» ставятся в профессиональных театрах и на любительской сцене в Казани, Калуге, Костроме, Новочеркасске, Симбирске, Ревеле, Тифлисе, Томске, Туле, Ярославле…

Слава его росла; она не была ему неприятной, но он не выносил ее шумные и экзальтированные формы. Василий Иванович Немирович-Данченко вспоминал, как однажды в театре Корша какая-то поклонница «набросилась» на Чехова:

«От восклицательных знаков перешла к цитатам. И не успел еще бедный А. П. очухаться, как она одну его страницу – наизусть. Чехов весь пошел красными пятнами:

– Ради бога, уведите ее… У меня в кармане свинцовка есть. Я ведь и убить могу…»

«– Помилуйте, – возмущался Чехов, – вспоминает другой мемуарист, – пошел я в Тестов трактир обедать, а какой-то купец напротив увидел меня, поперхнулся и всю даму рядом обрызгал. Что ж тут красивого? Не дают расстегая съесть…»