Антимавзолей

Черный, любовно отполированный до зеркального антрацитового блеска "Лексус", мигая оранжевым огоньком указателя поворота, медленно вкатился в сводчатую арку, миновал ее, спугнув по дороге тощего облезлого кота, прошуршал шинами по иссеченному трещинами, рыжеватому от старости асфальту двора и плавно остановился в тени старых лип, пока еще прозрачной и невесомой, но вскорости обещавшей сделаться густой, плотной и прохладной.

Водитель выключил двигатель и плавно затянул ручной тормоз. В машине наступила тишина. Не торопясь выходить, Клыков оглядел тихий тенистый двор, закурил и, вынув из кармана пиджака мобильный телефон, с сомнением взвесил его на ладони, как будто прикидывая, нельзя ли этой штуковиной проломить кому-нибудь череп.

Разумеется, ничего подобного делать он не стал, а просто набрал номер и стал ждать ответа. Дождался он, увы, только бравурной музыки, на фоне которой до отвращения жизнерадостный женский голос сообщил ему, что абонент отключен либо находится вне зоны действия сети.

– Старый черт, – проворчал Клыков, убирая телефон. – Одно из двух: он его либо разбил, либо просто забыл подзарядить.

– Точно, забыл, – сказал водитель. – Особенно если до сих пор с мобилой дела не имел.

– Тоже мне, премудрость, – проворчал Клыков.

Он снова достал телефон и, припомнив, набрал домашний номер Льва Валерьяновича Григоровича. В трубке один за другим потянулись длинные гудки. От нечего делать Клыков стал их считать и, насчитав десять, прервал соединение.

– Ну, куда его черти уволокли? В магазин, что ли, потащился, за кефиром?

– За стрихнином, – предположил водитель. – Не поверите, я такого ядовитого сморчка в жизни своей не видал. Все ему не так, все не слава богу, все у него шлимазлы, пальцем деланные... Так что жрет он, я думаю, крысиный яд, а запивает серной кислотой. Хотя, вообще-то, сейчас он дома.

– А ты откуда знаешь? – удивился Клыков.

– А вон, – сказал водитель и кивнул подбородком в сторону стоявшего поодаль белого "Москвича", в меру потрепанного, в меру ржавого, с покрытыми старой, еще мартовской, наверное, грязью бортами. – Он за нами весь вчерашний день таскался: куда мы, туда и он.

– Так-так-так, – многозначительно протянул Клыков, глядя на "Москвич" недобро прищуренными глазами. – Вот, значит, как? Ну ладно, так тому и быть. Ты мне скажи, на чем ты старика возил?

– Как договаривались, Николай Егорович, на тещиных "Жигулях". Она было начала рот разевать, так я ей сто баксов сунул, она и увяла.

– А ты уверен, что эти умники тебя до самого нашего офиса не пропасли?

– Уверен, Николай Егорович. Я сто раз проверял, все чисто было. Они за стариком следят – от подъезда и до подъезда. Потому я и говорю, что он дома.

– А трубку почему не берет?

– Может, заснул, – сказал водитель. – А может, и помер. Дело-то стариковское!

– Типун тебе на язык, – сказал Клыков, подавив желание суеверно поплевать через плечо и, может быть, даже перекреститься.

В предположении водителя содержалась изрядная доля того, что незабвенный Васисуалий Лоханкин именовал сермяжной правдой: Григорович действительно был чертовски стар, и эта история с письмом юному пионеру, похоже, не прибавила ему здоровья. Вчера при встрече с Клыковым он выглядел как-то странно, да и вел себя тоже не совсем нормально: вздрагивал, бледнел, прятал глаза, говорил уклончиво и туманно... Неужели старику при помощи каких-нибудь своих высокоученых примочек удалось-таки установить точную дату написания письма, прочесть старательно выжженный кончиком сигареты год – одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертый?

Клыков с досадой подумал, что был прав, предлагая прожечь бумагу насквозь, чтобы уничтожить дату наверняка. Он слабо разбирался в хитростях, применяемых криминалистами, зато был уверен, что в сквозной дыре они точно не разглядят ничего полезного: дыра – она и есть дыра, хоть гляди в нее, хоть палец суй. Но батоно Гогия уперся как ишак и не позволил бесповоротно портить то, что он именовал "важным историческим документом". Черт возьми, да у него этих документов полный бункер! Старик – не Григорович, а тот, что был заперт в подземелье, – похоже, только писаниной и развлекался. Четыре огромные картонные коробки из-под оргтехники, без малого центнер густо исписанной, исчерканной бумаги – таково было рукописное наследие, найденное ими в бетонном подземелье. А Гургенидзе раскричался, как на базаре, из-за одного несчастного письма. А вот если старик графолог сумел разглядеть, каким годом датировано это письмо, сделал из увиденного правильные выводы и помер от обширного инфаркта – тогда как? Где теперь искать письмо и кто даст авторитетное заключение – Ленин его писал или просто какой-то маньяк, возомнивший себя вождем мирового пролетариата? Лыко-мочало, начинай сначала – так, что ли?

Клыков вздохнул и раздавил в пепельнице длинный окурок.