Ангел на мосту (рассказы) (-)

Оно безнадежно подгорело. Так же, впрочем, как и все остальное булочки, картошка и обсахаренный яблочный пирог. На зубах у Сэтона хрустела зола, а на душе, когда он смотрел поверх тарелок с загубленной едой на лицо Джессики, некогда дышавшее юмором и страстью, а ныне такое сумрачное и отчужденное, была невыносимая тяжесть. После ужина он помог ей справиться с посудой и сел читать детям вслух. В том, как они его слушали и затаив дыхание следили за каждым его жестом, было столько простодушия, в их любви к нему - столько доверия, что к горькому вкусу горелого мяса во рту присоединился еще привкус печали. Долго после того, как все, кроме Сэтона, улеглись в постель, в квартире еще стоял чад. Он сидел один в гостиной, перебирая про себя все свои невзгоды. Он был женат десять лет, и Джессика до сих пор сохранила для него свою неизъяснимую прелесть - и внешнюю, и душевную, но в последние год или два между ними возникла некая таинственная и грозная сила. Подгоревшее жаркое не было случайностью, из ряда вон выходящим событием. Оно сделалось обычаем. У нее подгорало все - и отбивные котлеты, и рубленые, она умудрилась даже сжечь индейку в День Благодарения. Казалось, она пережаривает еду нарочно, чтобы дать выход своему раздражению против него. Что это такое? Бунт против домашнего рабства? Но ни женщины, которые приходили убирать квартиру, ни механические приспособления, ничто из того, что так облегчает домашнюю работу, не имело никакого действия. Это даже нельзя было считать за протест. Сэтон был склонен сравнить то, что происходило в его доме, с невидимым перемещением вод под землей; это была кампания в войне полов, нечто вроде женской революции, подспудно бурлящей под гладкой личиной обыденности, и Джессика участвовала в этой революции, сама о том не подозревая. Нет, он не думал расставаться с Джессикой, но сколько можно терпеть этот вечный плач детей, эти кислые мины жены, этот постоянный чад и хаос в доме? Дело было не столько в раздорах и отсутствии гармонии в семье, сколько в угрозе, которую они представляли тому, что он так в себе ценил, угрозе той здоровой основе, на которой зиждилось его чувство собственного достоинства. Смириться, сдаться без борьбы казалось ему позорным. Но что же делать? Ясно было одно - необходимо как-то все переменить, внести какое-то движение, что-то новое в их совместную жизнь. Однако - и это, вероятно, показатель ограниченности его фантазии единственное, что он мог придумать для освежения семейных отношений, - это пригласить Джессику в ресторан, в который они имели обыкновение ходить десять лет назад, когда еще не были женаты. Впрочем, он знал, что даже это намерение осуществить будет нелегко. Если он так, прямо, вздумает ее пригласить, она ответит таким же прямым и категорическим отказом. Тут требовалась тактика. Надо поразить ее внезапностью нападения.

Стояли ясные дни ранней осени, и всюду падали желтые листья. В какое бы окно ни взглянуть, в одно ли, в другое, или в застекленную дверь, всюду было одно: падали желтые листья. Сэтон выждал два-три дня и, когда выдался особенно ясный день, позвонил Джессике утром со службы. Он знал, что в этот день у них как раз должна была быть женщина, приходившая убирать, что Милисент и Филис в школе, а Джокелин спит. Джессика не могла отговориться недосугом. Быть может, она в эту минуту даже ничего не делает, а так, сидит и о чем-то думает. Он позвонил ей и сказал - именно сказал, а не пригласил, - чтобы она выезжала в город и встретилась с ним в ресторане. Она заколебалась, сказав, что трудно будет найти кого-нибудь, кто бы побыл с детьми, но в конце концов сдалась. Ему даже почудился в ее голосе отзвук той мягкой нежности, которую он в ней так любил.