Анелька

— Кому-кому, а вам, кум, без него легче будет, — вставил Олеяж.

Гайда нахмурился.

— Мне что? Меня не пан, меня мои лошадки кормят, — пробурчал он.

— А может, еще все к лучшему обернется, — сказал Гжиб. — Попросим пани, чтобы она за ним послала, и подпишем договор. Хоть бы три морга — все лучше, чем ничего, да еще немец в придачу.

— Что правда, то правда, — подтвердил Гайда. — У меня пять моргов, а если прибавится три, так будет целых восемь: вот уж тогда человек может на панское не зариться.

— То-то вот! Говорил же я вам в воскресенье, что надо подписать! А вы тянули, покуда дело не сорвалось. Теперь все головы потеряли, мечутся в страхе. Ну, что хорошего? — сказал Олеяж.

Гайда рассердился.

— Не одним нам, и ему тоже худо будет! Если имение продаст, так ни с чем останется. Вы говорите, Шимон, что мы тянули. А он не тянул? Бывало разве когда-нибудь, чтобы он поговорил с мужиком по-людски? Чтобы растолковал, как и что, расспросил? Нет! Только и знает, что насмешничать да пыжиться, а теперь ни с того ни с сего поскакал в город и готовит там несчастье на наши головы. Проклятый!

Депутаты простились с Гайдой и медленно зашагали в усадьбу. А Гайда, проводив их, стоял в сенях, по своей привычке засунув руку за пазуху, и смотрел то на сад, то на длинный ряд надворных строений, тянувшийся справа от панского дома.

«Ничего! — сердито буркнул он про себя. — Не только нам, а и тебе будет худо, коли нет у тебя ни стыда, ни совести!»

Скоро Анелька прибежала к матери с вестью, что три мужика хотят поговорить с нею. Мать с трудом встала с кресла и вышла на крыльцо.

Мужики поклонились до земли, поцеловали руку у пани, и Олеяж приступил к делу:

— Вельможная пани, покорнейше просим, не делайте нам такой неприятности, не продавайте немцу вашего и нашего имущества. Ведь мы уже почти сговорились и за четыре морга на хозяйство подпишем бумагу насчет леса.

— О чем вы толкуете? — удивилась пани.

— А о том, о чем вся деревня толкует и что мы своими глазами видели. Были здесь нынче какие-то три шароварника, объезжали поля.

— Приснилось вам, что ли?

— Помилуйте, пани, — возразил Олеяж. — Все их видели и слышали, как они по-своему лопотали…

— Так это, может, какие-нибудь проезжие люди?

— Где там проезжие! Всё обошли, лес, речку, и не просто глазами, а в какие-то гляделки смотрели, нас даже мороз по коже подирал…

Опомнившись от первого удивления, пани призадумалась.

— Мне насчет продажи ничего не известно, — сказала она. — Вот через два-три дня вернется муж, тогда с ним поговорите. Жаль, что вы так долго тянули и не подписывали…

— Мы и сами теперь не рады, — отозвался Гжиб. — Да ведь пан нам ничего не говорил, словом за все время не обмолвился… А мы ради мира и согласия готовы и по три с половиной морга взять.

— Э… даже по три! — вставил молчавший до тех пор Ян; он, стыдясь своего колтуна, укрывался за колонной.

— Так, стало быть, вы, вельможная пани, похлопочете за нас перед паном? — спросил Олеяж.

— Ну конечно. Как только он приедет, я с ним поговорю, скажу, что вы уже согласны подписать…

— Согласны, согласны! — хором подтвердили делегаты, а Ян добавил:

— Швабам мы только для могилы земли дадим, на это не пожалеем, хоть бы и даром. А со своим швабским хозяйством пусть не лезут сюда, на нашу землю!

Делегаты опять отвесили поклоны и приложились к ручке пани. На обратном пути они снова завернули к Гайде, и теперь Ян высказался первый:

— Сдается мне, люди, что помещик наш что-то хитрит — видите, даже жене не сказал, что продает имение. А ведь оно ей от отца досталось. Старики-то помнят, что землею здесь владели всегда не его, а ее отец и дед.

— Дело скверно! — пробормотал Олеяж.

— Да, видно, что так, — продолжал Ян. — Если он родной жене про это не заикнулся и потихоньку с швабами сговаривается — значит, хорошего не жди! Они его вокруг пальца обведут, и ему уже не отвертеться от продажи, хоть бы он и хотел.

— Холера! — выругался Гайда.

— А может, нам самим к нему в город съездить? — предложил Гжиб.

— Ни к чему это! — запальчиво возразил Гайда. — Уж если он надумал продавать, так и продаст, — разве что немцы сами купить не захотят. Знаю я его! Он меня двенадцать лет на работу не брал, хотя ему не раз до зарезу нужно было!

Ушли озабоченные мужики, а Гайда все еще стоял перед своей хатой. Только когда они уже дошли до деревни, он побрел к панским службам.

За садовой оградой кусты были так облеплены воробьями, что казались серыми. Гайда осмотрелся и, убедившись, что никто его не видит, швырнул в кусты полено.

В тот же миг туча воробьев с громким шумом снялась с места, пролетела у него над головой и спустилась на крыши амбара, конюшни и хлева.

Гайда тихо рассмеялся. Пошел дальше и опять спугнул птиц с кустов. Эти тоже целой стаей взлетели на крыши дворовых строений.

— Не продашь ты ничего! — проворчал Гайда, грозя кулаком в сторону панского дома.

Он прошел через сад, везде пугая воробьев. И когда они перелетали на крыши, он, скаля зубы, твердил про себя: «Не продашь, нет!» А вернувшись домой, отыскал в чулане большой кусок трута и положил его на теплую еще печь для просушки.