Андроид Каренина

Лупо в волнении зарычал, его механический хвост встал трубой, а шерсть приподнялась вдоль позвоночника.

«Нет, надо заснуть!» — Он подвинул подушку и прижался к ней головой, но надо было делать усилие, чтобы держать глаза закрытыми. Вдруг Вронский вскочил и сел.

— Это кончено для меня, — сказал он Лупо, шагая по комнате. Робот следовал за ним по пятам. — Надо обдумать, что делать. Что осталось?

Мысль его быстро обежала жизнь вне его любви к Анне. «Служба? Двор? Борьба с кощеями?» Ни на чем он не мог остановиться. Все это имело смысл прежде, но теперь ничего этого уже не было.

— Так сходят с ума, — повторил он, — и так стреляются… чтобы не было стыдно, — произнес он медленно.

Вронский подошел к двери и затворил ее; потом с остановившимся взглядом и со стиснутыми зубами приблизился к большому зеркалу и вынул из кобуры испепелители. Минуты две, опустив голову с выражением напряженного усилия мысли, стоял он с оружием в руках неподвижно и думал.

«Разумеется», — сказал он себе, как будто логический, продолжительный и ясный ход мысли привел его к несомненному заключению. В действительности же это убедительное для него «разумеется» было только последствием повторения точно такого же круга воспоминаний и представлений, чрез который он прошел уже десятки раз в этот час времени. Те же были воспоминания счастья, навсегда потерянного, то же представление бессмысленности всего предстоящего в жизни, то же сознание своего унижения. Та же была и последовательность этих представлений и чувств.

«Разумеется», — повторил он, когда в третий раз мысль его направилась опять по тому же самому заколдованному кругу воспоминаний и мыслей. Спустя минуту он решительным щелчком больших пальцев активировал испепелители и почувствовал тепло, исходившее от стволов в его руках.

Лупо запротестовал, начал громко лаять и скулить, выписывая круги у ног хозяина; со слепой решительностью лунатика Вронский присел и выключил могучего робота, погрузив его в Спящий Режим. Лупо замер в движении, с поднятой в отчаянии передней лапой — перед Вронским застыл сияющий серебром монумент тщетной преданности.

Приложив испепелитель к левой стороне груди и сильно дернувшись всей рукой, как бы вдруг сжимая ее в кулак, он потянул за гашетку. Он не слыхал звука выстрела, но сильный удар в грудь сбил его с ног. Желая удержаться за край стола, он выронил испепелители, пошатнулся и сел на землю, удивленно оглядываясь вокруг себя. Благодаря грозниевой обшивке его мундира, которая, как и должна была, защитила его, впитав не менее 80 процентов взрыва.

— Черт побери! — воскликнул Вронский.

Тем временем двадцатипроцентный непоглощенный заряд, выпущенный испепелителем, носился по комнате.

Он наконец он нашел свою цель — и это была самая плохая мишень, какую себе можно было представить: он налетел на боеприпасы, сложенные в углу комнаты. Активировался чувствительный Разрушитель, раздался взрыв: комнату как следует тряхнуло; следующими сработали шесть световых бомб, они вспыхнули одна за другой. Вронский, прикрыв голову руками, нырнул под диван, потащив за собой беззащитного Лупо, который неподвижно и беспомощно стоял посреди комнаты.

Тяжело дыша, он закрыл своим телом Лупо — так они лежали, пока не кончилась канонада. Он не узнавал своей комнаты, глядя снизу на выгнутые ножки стола, на корзинку для бумаг и тигровую шкуру — все это дымилось. С трудом дыша обожженными легкими, он, ковыляя, побрел к выходу, чувствуя ужасный запах собственных опаленных волос и кожи.

— Все хорошо, дружище. — устало произнес Вронский, глядя на Лупо. Разгоняя одной рукой дым, другой он отыскал нужную кнопку и вернул робота к жизни. — Ты со мной.

Глава 11

Ошибка, сделанная Алексеем Александровичем в том, что он, готовясь на свидание с женой, не обдумал той случайности, что раскаяние ее будет искренно и он простит, а она не умрет, — эта ошибка через два месяца после его возвращения из Москвы представилась ему во всей своей силе. Но ошибка, сделанная им, произошла не оттого только, что он не обдумал этой случайности, а оттого тоже, что он до этого дня свидания с умирающею женой не знал своего сердца. Он у постели больной жены в первый раз в жизни отдался тому чувству умиленного сострадания, которое в нем вызывали страдания других людей и которого он прежде стыдился, как вредной слабости; и жалость к ней, и раскаяние в том, что он желал ее смерти, и, главное, самая радость прощения сделали то, что он вдруг почувствовал не только утоление своих страданий, но и душевное спокойствие, которого он никогда прежде не испытывал. И в установившейся после неожиданного исчезновения Лица тишине, он вдруг почувствовал, что то самое, что было источником его страданий, стало источником его духовной радости, то, что казалось неразрешимым, когда он осуждал, упрекал и ненавидел, стало просто и ясно, когда он прощал и любил.