Андрогин

«Только подумать! Николатини, государственного служащего Республики, утопили в канале, как котенка, за одну лишь связь с черным аббатом! Все вокруг продажные, все предатели. Этот узкомордый негодяй прав… Я ведь тоже дал аббату аудиенцию, говорил с ним о Тома. Масоны наверняка знают об этом. Конечно же знают. Они, аспиды, все знают. А если они вдруг решат, что именно я превратился в главную преграду на пути освобождения их ведьмы? Вот тогда и придет Марс к созвездию Девы! К созвездию, под которым я родился. С кинжалом придет, с удавкой, с медленными и быстрыми ядами. И кто его тогда остановит? Кто? Эта, до последнего винтика прогнившая, государственная машина?»

Умирать инквизитор не хотел. Его тело хотело жить, совокупляться с покорной и нежной наложницей, вкушать вкусные блюда, приготовленные специально выписанным из Неаполя поваром, и пить густое кипрское вино. Перед его внутренним взором вновь возникло раздутое мертвое лицо сегодняшнего утопленника. Он, наверное, тоже любил жизнь и ее маленькие радости.

– Пойдем, проведу тебя, – обратился инквизитор к Рикардо, нажимая ногой на рычаг под столом и тяжело поднимаясь с кресла. – Собери для меня все, что можно узнать о масонах. Все-все, что тебе удастся узнать. Не жалей денег и будь осторожным. Я буду ждать тебя в этот же время ровно через три дня.

Констанца уже в первую неделю после ареста потеряла счет дням. В конце концов от голода и отчаяния она впала в странное состояние, когда грань между реальностью и видениями из четкой разделительной линии превратилась в туманную и призрачную полосу, которая уже ничего не разграничивала и никого не останавливала. От реальности к видениям и обратно начали двигаться контрабандные фрагменты впечатлений, снов, ужасов и воспоминаний. Сначала ей казалось, что за ней вот-вот придут палачи, и она представляла себя вопящей голой и раскоряченной на спине деревянной «кобылы». Констанца физически ощущала, как острая сосновая доска медленно и неумолимо режет грешные места ее тела, впивается в распухшую плоть, как привязанные кожаными ремешками свинцовые гири растягивают ее бедра и медленно срывают с ног кожу. Как уксус, в котором палачи вымочили ремешки, разъедает обнажившееся мясо, как большие черные мухи садятся на ее раны, чтобы отложить в них свое потомство. Боль предвиденная превращалась в боль реальную, сотрясала ее плоть и в конце концов выбрасывала сознание в спасительное небытие.

Потом она просыпалась и понимала, что все это всего лишь бред. Что она ни на миг не покидала своей камеры. В ней стояла жаркая духота, но тело Констанцы не реагировало на жару ни потом, ни жаждой. Приносили теплую невкусную воду, она ее выпивала, но легче не становилось. Все время она думала о предстоящих пытках, о том, что не выдержит их, что нарушит клятвы и раскроет инквизиторам масонские тайны. Констанца пробовала биться головой об стену, но не потеряла память, а лишь набила шишки и обвалила штукатурку.

Время от времени в ее смешанных с реальностью видениях появлялся Григорий. Он молчал, и она понимала, что это не просто молчание, а загадочная «священная немота», которую проповедовали суровые отшельники со склонов Святой горы. Она просила у него прощения за все свои обвинения и омыла свое философское покаяние половодьем слез. Как реальных, так и сотканных из астральной влаги. Но Григорий не вышел навстречу ей из ледяного панциря своего безмолвия, а только смиренно и грустно смотрел на нее. Этот взгляд она ощущала кожей, ежилась под ним, как под кнутом заплечных дел мастера. Но потом образ Григория отступал и сменялся другими видениями. К ней приходила Лидия, к которой она стремилась и которую звала каждой клеткой своего тела. Образ словенки приносил ей утешения Венеры, и Констанца не отказывалась ни от одного искушения во время тех похотливых грез, когда ее тело получало неземное наслаждение и содрогалось в бесчисленных оргазмах. Она ощущала, как эти утешения ослабляют ее и без этого ослабленное тело.

«Ну и пусть, – решила она. – Лучше сейчас умереть с голоду и изнурительных истечений любовного сока, чем потом извиваться и кричать, сидя на кровавой «кобыле», и умирать под насмешки и похотливые взгляды мракобесов. По крайней мере, тогда все тайны братства умрут вместе со мной».

Иногда видения переносили ее на заседания ложи, и она слышала голос Досточтимого мастера, который спрашивал:

– Ou se tiennent les Apprenties?

– Au Septrention, parce qu'elles ne peuvent soutenir qu'une faible lumiere[117], – отвечала она.

«Только слабый свет, нежный свет, тихий свет, свет весенний и осенний, свет последней Стадии», – шептала она, ощущая, как ей открывается новая, неожиданная сторона ритуальных формул вольных каменщиков. Ее предупреждали. Ей советовали из глубины столетий. Она должна была опасаться яркого света. Со всех ног бежать от него. Но она слишком поздно постигла истину, спрятанную мудрецами в словах древнего ритуала. Она позволила, чтобы ее поместили под яркий свет, и теперь он медленно убивал ее.