Андрейка

— Теперь, слушай. Нельзя ходить в клетчатых брюках. В них шествуют дельцы и чиновники. Прочь свитера или пиджаки. Только майки или расстегнутые рубахи. Выбрось пояс. Брюки настоящего мужчины должны держаться на бедрах и шаркать по земле. Кеды у тебя новые. Выбрось! Надень самые рваные. Волосы нужно подлиннее... — Он задрал рукав распахнутой рубашки, показал татуировку. — Татуировка — это тоже «cool». Машина должна быть ржавой и даже отваливаться кусками. У тебя есть ржавая? Я тебе дам, у меня две... Не отказывайся! Нельзя!

— Э–эй, — заорал он, заглушая магнитофон. — Прокатим по Young street.

Все тут же вывалились на улицу, сели в машину.

— Вот твоя машина, — показал Гил на открытый «форд» в рыжей бахроме дверей. — Он прошел всего сто тысяч миль. Пройдет еще столько же.

Опустили в машине все стекла, включили магнитофон на полную мощность. — Садись за руль, Эндрю! Ты единственный трезвый... Твоя машина, рули!

— Пусть они корчатся, эти джентльмены удачи! — вскричал Гил, привстав с переднего сиденья.

По главной улице Торонто медленно двигались, одна за одной, три ржавых развалюхи, в каждую набилось человек по десять школьников, сидели друг у друга на коленях. Замыкал новенький спортивный «порш» Лизетт.

Полупьяное неудержное веселье заразило и Андрейку. Их магнитофон ревел на весь Торонто. Увидев на тротуаре длинного сутулого Уинстона, Андрейка закричал радостно:

— Черчилль, давай к нам! Уинстон!

Уинстон, судя по его спине, еще больше ссутулившейся, обиделся.

Гил выпрыгнул из машины, бесцеремонно затолкал Уинстона на колени Лизетт. Вернувшись, шепнул Андрейке:

— Он что... внук Черчилля? Того самого?

— Внучатый племянник! — в восторге воскликнул Андрейка, удивляясь охватившей его беспечной веселости. Пожалуй, впервые он так охотно слился с вопящим воинством. Он слышал, так бывает на стадионах... Он испытал редкое чувство сопричастности к безумному, орущему невесть что «братству по разгулу». Это особое ощущение полнейшей раскрепощенности, полупьяного веселья, которому, казалось, не будет конца, могло бросить его сейчас в любую потасовку, бездумно перевернуть чью-нибудь машину — делать все, что друзья по бесшабашному веселью и молодости вдруг решили бы сотворить... Внутренние «тормоза» ослабли, он чувствовал это. Ну, и пусть! За спиной гоготало, свистело, пританцовывало его поколение. Когда ему орать и пританцовывать, как не сейчас!

По улице Янг двигались медленно. Андрейка, увидев полицейскую машину, чуть убавил громкости магнитофона (магнитофон был ультрасовременным стерео, раза в три дороже самого автомобиля), но вся команда возразила. Из окон кричали самозабвенно проходившим девочкам.

— Хей, бэби! Хей, хани!

И так они катились вниз, к озеру Онтарио, из которого нельзя пить и в котором нельзя купаться.

— Все наши предки отравили, — сказал Андрейке Гил.

Скрежет ржавых тормозов — как ножом по стеклу. Гил выскочил из машины, двинул в зубы парня, который бил на тротуаре незнакомую девчонку в стрекозино–прозрачном платьице. Девчонке показал на приоткрытую дверь авто, как истый джентльмен. Мол, не хотите ли с нами, леди?

— Вперед, Эндрю! Пусть они корчатся, эти гладкие хари. Не бойся никого! Мы идем!

10. Последние ловушки

Летом Андрейка уезжал на Юкон, на самый север, позвонил по давнему телефону — Барышникову из Конной полиции, вместо Барышникова отвечал автомат, «железный болван», как называл такие автоматы Андрейка. Андрейка сказал, что уезжает на дальний север, на Юкон, и просит полицию не грустить в разлуке. Больше никого не спрашивал: раз ответа нет и день, и другой, он свободен, как птица...

На Юконе он работал на паровой лесопилке, подкатывал при помощи нехитрого рычага бревна, затем ловил сельдь в Атлантике. Вернулся в Торонто за день до начала занятий. Раздался в плечах. Окреп. Руки от ящиков с рыбой стали исцарапанными и жесткими. Волосы выгорели. Почти белые. Веснушки поблекли. Детской припухлости губ и щек как не бывало. Коричневое от загара лицо вытянулось, окрепло, скулы шелушились от солнца и океанских ветров.

Уж не Андрейка — Андрей!

Денег наскреб. На год хватит и без ихнего «сколаршипа»...

Оставался последний, тринадцатый класс. Майкл Робинсон, уходя домой, передавал ему ключ от нового компьютерного зала, там Андрей и просиживал над книгами все вечера.

В один из вечеров его разыскала по телефону Лизетт.

— Прикатил, и молчок! Пойдем на концерт. Знаешь, кто приехал?! О–о! Мадонна! Сама! В Канаде только один вечер... Да ты был когда-нибудь на концертах рок–звезд? Если ты этого не видел, ты не видел Америки! Мы вскакиваем на стулья и так стоим весь вечер. На стульях. Честное слово! И Гил пришел в такое возбуждение, что после концерта перевернул на улице вместе с дружками две автомашины...

— Нет времени?! — упавшим голосом переспросила Лизетт... — Ты «сквеар»? Это невозможно!

Спустя неделю она позвонила снова.

— Приехал из Вашингтона ваш Ростропович. Русский и гениальный. В программе Шопен и ваши русские. Это точно для тебя! не вздумай говорить «нет»!

Андрей выругался, как настоящий канадец: