Андрей Тарковский. Жизнь на кресте

— Тогда, Андрей, это самоубийство! И не колоти себя так выразительно. В ментуру схлопочешь. Мы ж попали в культурное место — место отдыха столь любимого тобой «народа».

— Прекрати балаганить! Самоубийство — кромсать эти двадцать шесть сцен!

— А ты убери то, что тебе самому не совсем нравится. Формально требование будет соблюдено. За остальное можешь бороться, если не отвяжутся.

Андрей, едва сдерживавший кипевший гнев, вдруг расхохотался с мефистофельской издевкой:

— Все же я верно понял: тебя подослало Госкино, чтобы уговорить меня резать фильм. Засланный казачок! Ты, да — ты! Ты хочешь испортить мою картину! — он двинулся на Андрона с кулаками.

— Страшно хочется навешать тебе сейчас пенделей… — Андрон быстро пошел по аллее, прочь от искушения двинуть этому новоявленному мессии в его поганые усики. — Прощай, гений!

«Он часто бывал несимпатичным человеком — злым и резким, за всем этим проступала стальная уверенность, что делать надо только так, как делает он», — напишет Кончаловский в воспоминаниях.

5

Над «Рублевым» почти сразу нависла атмосфера скандала — признак того, что Тарковский сделал и в самом деле нечто незаурядное. Кого-то душила зависть, кто-то был искренне возмущен, а кому-то новая киноэстетика была просто не по зубам. Многие же, считавшие себя в авангарде искусства, просто стеснялись говорить о скуке и раздражении, которое испытывали перед экраном эти долгие часы. Ругать Тарковского в «продвинутых» кругах было равносильно подписке о собственной примитивности, безвкусии, ретроградстве. Почему-то редко приходила на ум спасительная, позволяющая признать явление качественно высоким, но не пришедшимся по вкусу, оговорка: «Очень здорово, но не мое». Чтобы распознать высокий класс в отторгаемом произведении искусства, надо было быть специалистом.

В аппарате, руководящем кинематографом, таких людей было немного. Да и те не стояли у руля. Немного таковых могло оказаться и в зрительном зале.

В августе 1966 года, когда фильм был смонтирован, Андрей вступил на тяжкий путь борьбы и поражений. Из 26 требуемых сокращений он сделал 18, и они пошли на пользу фильму. Сокращать еще — ломать замысел — он не стал.

Вначале осложнения, возникшие с «Рублевым», казались Андрею происками отдельных тупых чиновников-самодуров или следствием закулисных интриг недолюбливавших его маститых режиссеров. Но атмосфера накалялась, вовлекая все более высокие инстанции.

Министр кинематографии Романов поначалу принял «Андрея Рублева» благосклонно. Однако после первых демонстраций картины на студии начальству, друзьям и кинематографистам посыпались разного рода упреки. Кто-то обвинял режиссера в славянофильстве, кто-то, наоборот, в русофобии. В маленьких газетенках появились заметки о чудовищных случаях на съемочной площадке «Рублева». Еще до просмотра распространялись слухи о том, что Тарковский чуть ли не умышленно на съемках едва не спалил Успенский собор, поджигал коров и ломал ноги лошадям. Директор картины Тамара Огородникова, всецело преданная фильму и его режиссеру, объясняла во всех инстанциях, что горящая корова была обернута асбестом, что лошадь, взятая с мясокомбината, все равно была обречена на гибель, что под крышей собора случайно, от дыма пиротехников, загорелись перья и ветошь. Но атмосфера накалялась.

Романов начал колебаться, не зная, какую позицию занять.

В 1967-м состоялся первый просмотр в Доме кино. Их было три, и от них зависела прокатная судьба фильма, но они оказались прелюдией к опале, заговору молчания в прессе.

Первый открытый просмотр фильма для профессионалов состоялся в большом зале «Мосфильма». День, от которого так много ждал Андрей, обманул его ожидания. Взлелеянный в мечтах триумф обернулся катастрофой. В зале, переполненном коллегами, друзьями, знакомыми, работниками студии, погас свет. Начало фильма прошло в напряженной тишине. Но по мере того как стали появляться эпизоды, уже охарактеризованные как «жестокие» и «натуралистические», над залом поплыл гул «справедливого возмущения», взрывавшегося порой улюлюканьем.

Приговором прозвучал выкрик на весь зал одного из хозяйственников «Мосфильма»: «Это не искусство — это садизм!»

Фильм кончился, зрители уныло побрели к дверям. Тарковский, бледный, напряженный, одиноко стоял у выхода из зала. Он стоял совершенно один, а люди, проходящие мимо, прятали глаза, стараясь его обойти. Кончаловский тоже ушел, не скрывая своего полного разочарования картиной.

Только Ольга Суркова с мамой подошли, крепко пожали руку Тарковскому и поблагодарили за фильм. Стало очевидно, что «Рублева» собираются «положить на полку».

Дружественный Тарковскому критик Сурков, возглавлявший тогда сценарно-редакционную коллегию Комитета по кинематографии, попытался спасти фильм, показав его членам ЦК. Присутствовали Ильичев, Ермаш, Куницын, ведущие режиссеры. По горячим следам обсудили картину и стенограмму отправили в ЦК.