Андрей Рублев

Молчит о Владимире Андрей, но не тревожится Ариадна, потому как помнит, что никогда не был он словоохотлив. В эту встречу опять отыскала она перемены в облике Андрея. Изменились жесты и отяжелела походка, – видно, ноги по ночам мозжат от усталости, да и руки сильно опухли от постоянной сырости. Но больше всего перемен в лице, оно будто потемнело из-за выражения глаз, которые кажутся потухшими. Тяжелыми стали веки, словно застыли от постоянного прищура и не открывают глаза во всю ширь, будто скрывают от посторонних затаившиеся в них, только ему одному известные мысли. Она же так хорошо помнит эти глаза доверчивыми и лучезарными. Она все помнит и не пытается забыть, не запугивая себя этой мирской греховностью.

Сегодня днем, приняв от Андрея написанную икону, она вновь убедилась, сколь зрелым мастером он стал, как глубоко постиг силу и таинственную власть красок.

Все примечая в облике Андрея, чувствуя даже новые интонации в его голосе, Ариадна была уверена, что и он все примечает в ней, и от него не скрываются изменения в ее облике. Разве мог Андрей не заметить, как она мельчит шаги, как тяжело опирается на посох, утратив прежнюю горделивость осанки, как останавливается от покалывания в груди при подъеме в гору? А ее лицо? Оно теперь так сильно закрыто паутиной морщинок…

В этот вечер Андрей, идя рядом с Ариадной, заговорил о Владимире, вспоминал, как писал ангела в голубом плаще, ведущего младенца Иоанна Предтечу в пустыню, с удовольствием упомянул о том, что удалось в росписи передать в движении ангела легкость порыва. Потом вспомнил, как заходившие в собор бояре удивленно смотрели на написанных им патриархов Авраама, Иакова и Исаака. Хмуро смотрели, что-то бормотали недовольно. Судили вслух, что, дескать, лики патриархов не по-правильному написаны – простодушными стариками. Спорили между собой, всякий по-своему высказывая мнение о росписи. И хотя Андрею своего недовольства они не высказывали, но, встречаясь с ним, не скрывали своего удивления. Их взгляды были красноречивы: «Прости, Господи, грешного за то, что осмелел не в меру из-за своей неразумности». Но Андрея радовало, что все побывавшие в соборе замирали на месте, едва их взоры встречались со взором Трубящего ангела, смотревшего с росписи.

Сильный порыв ветра взметнул перед идущими пыль и вынудил остановиться. Ариадна поправила на голове апостольник, из которого выбилась седая прядь. Заметив удивление Андрея, тихо сказала:

– Отбелила старость мои волосы. Давно отбелила. Спину мою согнула, зоркость глаз убрала. Но душу мою подчинить себе не может. Не дозволяю ей студить душу. Потому как берегу в ней тепло пережитой давней радости.

Тропа тянулась возле самой воды, оба долго молчали, потом Андрей задумчиво произнес:

– Давно хочу молвить, как владимирский владыка худыми словами высказал мне свое суждение о написанном мною Страшном суде. Кричал. Укорял меня, тыча мне кулаком в грудь, что не смел я апостола Павла писать с ласковым лицом. Не смел забывать, что он апостол, а не раб Божий. До красноты на лице епископ гневался, и все за то, что нет устрашения в нашей живописи, а она должна была устрашать. Грозился подать весть митрополиту. А Фотий византиец, и ему не поглянется наша роспись.

– Никак, страшишься?

– Страшусь. Потому как митрополит может напеть хулу князю Василию, а он, кажись, не супротивник византийского.

– Посылая вас во Владимир, князь наказывал творить по разумению. Вы так и творили для Руси. Князь Василий, конечно, нравом не тверд. Иной раз не гнушается от молвленного отпираться. Но ты к беде себя не приучай, – сказала она мягко и, вздохнув, добавила: – До чего же мне охота повидать ваше сотворение.

– Увидишь. Поутру покажу тебе рисунки всей росписи. Везем с собой, чтобы помогли отбиться от княжеского недовольства.

– Пошто до сей поры молчал о таком?

– Боялся, что и тебе не поглянется.

– Пустое молвишь.

Они опять замолчали, но на этот раз молчание нарушила Ариадна:

– Про князя Василия так скажу. Усомнилась я в нем – ведь завещанное княгиней моему монастырю золото и серебро он до сей поры не передал в мои руки. А она при мне ему сей строгий наказ давала.

– Может, у него оно в большей сохранности. Вашу городьбу боднет бык, так бревнышки из нее враз повывалятся.

– Твоя правда, моя обитель покуда беззащитная. Верю, что она окрепнет. Москва тоже не разом стала белокаменной. Но знаю, сыну материнский наказ надлежит выполнять.

Глава восьмая

1

Зима в 1408 году на Великую Русь шла как-то нехотя.

Весь ноябрь дули по-зимнему ледяные ветры-костоломы и каменили не прикрытую снегом землю. Нависали тяжелые тучи, сулившие обильные снегопады, но, растрепанные ветром, только скупо порошили снежинками. Старики, припоминая прожитые годы, отыскивали в памяти былую лихость, чуяли в бесснежье новую недобрость. Суеверной старости вторили на папертях храмов юродивые, суля конец долгого благоденственного покоя, долженствующего в скором времени обрести неупокойность в огне, в голоде со всякими морами.