Андрей Рублев

— Кто тебя просил? Я тебя просил? Или отец Даниил просил тебя?! — возмущался Андрей. — Хорошую икону испортил!

— Сам говорил — «неважная иконка», — оправдывается Фома.

— Ну, какая-никакая, для тебя и такая хороша! Сидел мастер, самоучка, старался… Ей ведь лет сто, не меньше. А ты схватил, не спросил никого, нашлепал синьки… Думаешь, просто икону подновить?

— Я другую напишу.

— Запомни мои слова: хочешь учиться — учись, не хочешь — ступай отсюда поскорее и… — Андрей сбивается и умолкает. — Я три года Даниилу кисти мыл, пока он мне икону не доверил, чудо! И не подновить, а отмыть только!

— А ты не доверяешь?

— Так как же тебе доверять?! Ты же врешь на каждом шагу! Пришел вчера! Ряса липкая, склеилась вся! Ну где ты вчера был?

— На пасеке, — вызывающе честно отвечает Фома.

— А вчера сказал, что купался? Ты посмотри, на кого похож! — Андрей останавливается около лесной дождевой лужи. — Ты посмотри, на кого ты похож, — толкает Андрей в затылок Фому, — примочи, что ли, землей затри, а то заплывешь весь, как боров…

— Да теперь уж поздно небось, — становясь перед лужей на одно колено, бормочет Фома, — не поможет…

— Сочиняешь ты, брат, без конца, — задумчиво глядя в воду, говорит Андрей.

Паук-водомер стремительно скользит по воде, проворно отталкиваясь от ее упругой поверхности.

— Я даже думаю, может, ты болезнью заболел какой?

— Какой болезнью? — испуганно спрашивает Фома.

— Есть, наверно, такая болезнь, что человек врет, врет и остановиться никак не может.

— Все врут. — Фома достает со дна лужи кусок глины и прикладывает ее к распухшему лицу. — Настоятеля промеж себя кроете почем зря, а потом к руке прикладываетесь… Брат Николай пьяный напился, а сказал, что болен… Да сам ты, тоже…

— Что я сам? — вспыхивает Андрей.

— А ничего…

У дерева, в тени кустов, покрытых невзрачными цветами, стоит Кирилл. Обдирает кору с молодого ствола орешины и прислушивается к разговору учителя с учеником.

— Что ж замолчал-то? — сердито подзадоривает Андрей Фому.

— Да ты же и сам тоже правду-то не всегда говоришь! — взрывается Фома. — Не взлюбишь кого, так уж правду ему в лицо, хоть убей, не скажешь, что я дурак, что ли!

— Кого это я не взлюбил? — поражается Андрей. — Ты что, совсем обалдел? Не соображаешь ничего…

Фома многозначительно и обиженно ухмыляется, размазывая по лицу мокрую глину.

Вот уже два водомера бегут по глубокой воде, огибая сосновые иглы и травинки с приставшими к ним пузыриками воздуха, замирают на бегу, и ветер упрямо относит их по луже, в которой отражаются верхушки леса.

На влажный песок садится трясогузка. Бежит на своих черных проволочных ножках, оставляя еле приметные следы, и мелко-мелко, пружинисто трясет суетливым хвостом…

— Глянь, Фома, — шепчет Андрей.

— Чего? — обиженно бормочет Фома.

— Глянь, говорю.

— Чего «глянь»?

Трясогузка вдруг замирает на мгновение, потом прыгает в сторону и исчезает.

— Ничего, балда… — вздыхает Андрей и идет прочь по дороге. — Не понимаю, как я тебя в ученики взял?!

— У тебя все так… сначала одно, потом другое. Сам отцу Даниилу говорил: «Этот на аршин в землю видит и голубец[4] любит». Да…

— Так ты же тогда другим человеком был! Старался, не врал.

— Все равно я лучше всех вижу!

— Что?! — возмущается Андрей и останавливается посреди дороги.

— Да…

— Что «да»? — вдруг взвивается Андрей. — Ну, ладно! Ошибешься сейчас — три года кисти мыть будешь! Всё?

— Ну… — неуверенно отвечает Фома и уже жалеет, что хвастал.

— Что это? — спрашивает Андрей, указывая на придорожную ракиту, развесившую по ветру легкие ветви.

— Чего… Ракита… — Фома испуганно медлит… — Вьюн…

Андрей пренебрежительно улыбается:

— Вьюн… Какой же это вьюн? Это же хмель, чучело!

— Ну, хмель…

— «Ну, хмель»! Не «ну, хмель», а хмель!

— А чего ты кричишь?! — обижается Фома. — Сам позвал, а еще кричит!

— Мыть тебе три года кисти, парень! Темный ты, брат, человек! Хмель — это же, знаешь… Он же другой совсем. Никаких правил не признает. Видишь, эту плеть вправо выкинул, а этой влево хотел размахнуться, да места нет, тогда он ее вниз вывесил — и опять красиво. — Объясняя, Андрей помогает себе руками и все более увлекается. — Никаких для него, пьяного хмеля, законов нету: все деревья вверх растут, трава и цветы, а этот, видишь, доверху дополз, дальше некуда, он вниз пошел расти. И все хорошо. Как вздумается, так и украшает… — Андрей вдруг осекается, и взгляд его становится бешеным: Фома стоит к нему спиной, не слушает и демонстративно смотрит в сторону.

— А ты знаешь, — тихо говорит Андрей, — ты такой умный стал, что я тебя вообще учить больше не буду.

— А чего мне учиться, — усмехается Фома. — Мне же все равно кисти мыть. — Голос Фомы дрожит от обиды.

— Все! Не могу больше! Не могу! Иди к Кириллу в ученики, прости меня, господи! — Андрей сердито поворачивается и, стараясь казаться спокойным, идет в лес.

— Ну и пойду! Подумаешь… — бурчит малый.