Андрей Рублев

Так прошло несколько долгих, мучительных месяцев. И вдруг мор! Заболели все ее родные – отец с матерью, младшие братики, сестренка. Она ухаживала за ними, даже приводила ведуна, пока не слегла сама. А когда пришла в себя, увидела чужие лица. Аленушку вывез из Загородья богатый сурожанин Елферьев, что давно приглядывался к пригожей девушке. Рискуя заразиться, поместил ее в своем доме и спас. Она осталась совсем одна, но идти за купца, хоть был он хорош собой и не стар, не хотела. «Чем прогневила я Господа, неужто и суженого, разумного, любимого, прибрал?» – плача по ночам, думала она. Елферьев хоть как был недоволен, но Аленушку, видать, любил крепко и потому терпеливо ждал. И лишь после битвы Куликовской дала она свое согласие и стала женой купца.

– Никого у меня не осталось, только ты, золотой, желанный… – рыдая, шептала Аленушка.

Он осторожно, чтобы не причинить ей боль – под кафтаном была кольчуга – прижимал молодую женщину к груди, вытирал ей слезы.

– Что ж делать, Антон? Что нам делать?..

Лукинич молчал. Да и что сказать ей? Если купец жив и возвратится в Москву, не быть им вместе. Если же Елферьева убили в Орде… Да что думать, загадывать, когда ждет их такое? Ордынцы у Москвы! «Думкой за горами, а смерть за плечами, как говорят, – мелькнула в голове печальная присказка, и стало на душе у него тревожно и страшно – не за себя… – Цветок мой лазоревый, Аленушка, поганым достанется!..» Склонился к ее лицу, не отрываясь, смотрел в покрасневшие от слез глаза. В неярком свете одиночной свечи они казались синими, бездонными, в них такая тоска… Надо подбодрить ее, бедную его Аленку, и он, слегка касаясь губами ее розового уха, тихо шепчет:

– Все будет хорошо, лада моя, вот увидишь…

Ее уста тянутся к его устам, покорно склоняется молодая женщина к любимому. Как сладок поцелуй после долгой разлуки! Вот уже и сердца щемить перестали… Нет, не расстанутся они больше никогда, никогда вовеки!

Небо на востоке посветлело. Скрытая тяжелым облачным месивом, занималась невидимая заря. Громко кричали петухи в кремлевских дворах. Они разбудили Андрейку, который спал в подклете купеческого дома. Было темно и тихо, едва светлело оконце в стене.

«Не иначе все ушли? За малого считают, корова их забодай!» – с досадой подумал отрок. Сбросив одеяло, соскочил с лавки, вышел в сени. Фыркая, плеснулся водой из глиняного барана-рукомойника. Торопливо оделся, натянул кольчугу, напялил круглый с шишаком шлем и взял свой лук.

Когда Андрейка миновал тревожную сутолочь Подольской улицы и вышел к кремлевской стене, было уже совсем светло. Кругом груды камней, бревна, копны сена, медные клепаные котлы с варом, деревянные ведра с водой. Снуют занятые своими делами хмурые, молчаливые люди. От вчерашних ликования и надежд беспечных следа не осталось. И хоть не слышно набата, а даль по-прежнему пустынна, Андрейку охватывает волнение. Одиноко стоит он, прислонясь спиной к Тимофеевской башне, никто не обращает на него внимания. Ополченцы тащат на стену бревна и камни, устанавливают тяжелые самострелы, кое-где на прясле разжигают костры.

«Видать, ордынцы снова гонят», – с тревогой думает отрок, но спросить у озабоченных сидельцев не решается.

Неподалеку на стене мелькнула сухонькая фигура отца, рядом увидел выборных, быстро поднялся по внутренней лестнице, стал пробираться к ним.

– Эй, посторонись! – кричит ему молодой крестьянин, рослый, плечистый малый, он один несет большое бревно. – Аль подсоби!

Андрейка помогает ему опустить ствол возле парапета.

– Панцирь? – тычет парень пальцем в его кольчугу.

– Нет, кольчужка. А панцирь… Вот у него, – показывает отрок на проходящего мимо старосту кузнецов Михайлу Петрова.

– Вишь, колец сколько!

– Двадцать тыщ, а в панцире и того больше – тыщ шестьдесят.

– Ого! А где взял? – любопытствует тот, щупая сильными большими руками железную ткань.

– Кольчужники мы, – солидно роняет Андрейка. – Брат Иван работал, а я подсоблял. С год целый… Тяжелая – фунтов тридцать весит.

– А у меня во… – вздыхает тот, разглядывая дыры на своем рваном зипуне. – Что поделаешь, сена нет, так и солома съедома.

– Пойдем носить, что ль? – поспешно предлагает Андрейка.

Поднявшись несколько раз с тяжелыми бревнами на стену, оба садятся отдохнуть.

– А что, Емелька, – обращается к новому знакомому отрок, узнавший его имя, – часом не слыхал много ордынцев гонит?

– Кто его знает? Бают, дюже много.

– Дозор зубовский, чай, вернулся уже?

– Вернулся… – вздыхает Емелька. – С дозора один воин токмо и вернулся. Да и тот, должно, помер.

– Ась? – не понял Андрейка. – Как один, а остальные?

– Убили нехристи всех до смерти, головы поотрубали. Тут такое было – страсть! А головы отрубанные в мешок сложили и за стену ночью подкинули.

– И Зубова голову тож?

– Должно…

Отрок стремглав стал пробираться к месту на прясле, где находились отец и Иван.