Андрей Рублев

– Держись, паря! – громко закричал он Рублеву и понесся в самую гущу битвы.

Иван лишь мельком успел разглядеть всадника. Уже в Рязанской земле, через которую возвращались ратники, он случайно встретил своего спасителя. Воина звали Антон Лукинич, он был десятником великокняжьей дружины. Они подружились, и Лукинич, пока не уехал служить на порубежье, стал частым гостем в доме Рублевых.

Особенно привязался к нему Андрейка – показывал рисунки, рассказывал многое из книг, которые прочел, расспрашивал о ратях и походах. Лукинич был любознателен, да и одиночество, выпавшее на его долю, пробудило в нем чуть ли не отцовскую любовь к смышленому парнишке. Подолгу всматривался в Андрейкины рисунки. Дивясь, бросал взгляды на прильнувшего к нему отрока. Обычно суровое, строгое лицо воина тогда становилось мягче, глаза теплели. Иной раз не сдержится – погладит своей тяжелой, привыкшей не к ласке, а к оружию рукой парнишку по рыжеватым волосам: «Экий ты молодец, Андрейка!» Но случалось, что, вглядевшись в рисунок, говорил: «А тут намалевано неверно. Колчан в сече так не наденешь – мешать будет…» Или: «Ратного коня по-другому подковывают…» Юный Рублев очень гордился этой дружбой, а последующие испытания и невзгоды сблизили их еще больше…

Ворота великокняжьего дворца растворены настежь. Между хоромами Дмитрия Ивановича, столовой избой, Набережным теремом, другими постройками снуют люди. Телег с беженцами нет, мало посадских и слобожан. Но на каждом шагу можно встретить городских выборных, купцов, детей боярских, а то и кого из оставшихся в Москве бояр, игуменов, архимандритов. Здесь, заняв со своими людьми часть покоев Теремного дворца, разместился новый московский воевода – князь Остей.

Ворота хоть и открыты, но во двор без дела не войдешь – стоит вооруженная копьями и мечами охрана. Гонцов и Андрейку пропустили, лишь когда Лукинич показал начальному над стражей грамоту с восковой печатью великого князя – Георгий Победоносец поражает дракона. Появления воинов во дворе никто не заметил. Там кипела работа. Несколько черносошных крестьян под присмотром тиуна разгружали большой обоз с зерном – последний, которому удалось уйти от татар из дворцового села Остафьева. Мешки, деревянные ящики с рожью, ячменем, просом, бочонки с пшеницей складывались возле амбара, запертого висячим пружинным замком. В другой стороне подворья – у ограды, выходящей к Соборной площади, было особенно людно. Из подклета набережных хором вытаскивали, а то и выносили на руках новое диковинное оружие – великие пушки и малые тюфяки. Тяжелые темно-матовые стволы грубо склепаны из толстых железных полос, рядом горки небольших чугунных ядер. Тут же, то и дело отдавая через толмача наказы, расхаживали два пушкаря-генуэзца. Москвичи удивленно прислушивались к их быстрой, непонятной речи, косились на непривычные одежды – короткие цветные кафтаны, шляпы с перьями, плотно обтягивающие ноги пестрые штаны.

Хоть недосуг было Лукиничу, но коня остановил и пристально уставился на невидаль; о спутниках его молодших и говорить нечего – даже рты пораскрывали. Стояли недолго. Узнав, где расположился Остей, направились туда.

Возле резного дубового крыльца Теремных хором, на которое указали Лукиничу, было привязано несколько лошадей. Хозяева их – ратники из дозора – лежали неподалеку на пожухлой траве. Тут же сушились (толстыми, одинаковыми для правой и левой ног подошвами кверху) мокрые сапоги – дозорные переходили вброд Москву-реку. Увидев дружинников, двое поднялись с земли, подошли к ним, стали расспрашивать. Узнав, кто они и откуда, в свою очередь поведали, что пригнали из Бесед, села в двадцати верстах от Москвы, где уже появились конные отряды ордынцев. Но в хоромы идти не разрешили: мол-де, им велено Зубовым никого не пускать к Остею – Дума там собралась.

Лукинич снова достал из переметной сумы свернутую в трубку грамотку, показал кметям. Пожилой, с редкой полуседой бородой воин в распахнутом тигиляе осторожно повертел ее в руках, передал молодому в красной плисовой косоворотке. Тот, шлепая губами, с трудом прочел надпись, вылепленную на воске: «Печать князя великого Дмитрия всея Руси», возвратил пергаментный свиток. Лукинич, наказав молодым своим спутникам и Андрейке ждать его у дворца, быстро поднялся по ступенькам и скрылся за дверью.

Коней дружинники расседлывать не стали, только отпустили подпруги и, засыпав в торбы овса, подвязали их к лошадиным мордам. С татарским жеребцом старшого воинам, которых звали Михалка и Антипка, пришлось повозиться. Тот не позволял к себе подойти, мотая лохматой головой, норовил укусить парней.

– Тьфу, нечистая сила! – с досадой воскликнул Михалка. – Сказано, ордынское племя!.. И чего дядька на нашего коня его не сменил? Когда на Москву отъезжали, слышал, как воевода костромской, Иван Родионыч Квашня, дозволил ему лучшего коня выбрать.

– Сказывают, Лукинич на татарине своем из ордынского плена убежал, вот и привязался.