Андрей Боголюбский

   — Петрила больше на свете нет. Заковал его Андрей Юрьич в железа и услал в Судиславль. А туды едучи — на Волге-реке, на Костромской переправе, — Петрило как раз и утоп. То ли сам с парома кинулся, то ли пристава посадили старика в воду...

   — Так Петру-то что ж?

   — А твоему Петру удача. Перво-наперво он, сказывают, закручинился, что князь не велит ему больше в Боголюбове быть...

   — Как не велит? — обомлела Кучковна.

   — Ты и того не ведала? — лукаво удивилась посадница. — Чай, уж больше месяца, как воротился твой Пётр во Владимир, на ваш прежний двор. А как старый-то осменник Петрило залился в Волге, так Андрей Юрьич, батюшка-то наш князь, с твоего Замятнича опалу снял, сказал милостивое слово и дал ему Петрилин путь. Теперь твой Пётр — сам осменник: велено ему за всеми мостами глядеть да за всеми переправами. А это дело какое? К княжему двору более не привязан: знай себе плавай туды да сюды всеми реками. Так, чай, урвёт времечко подолее с тобой пожить.

Гладкое лицо посадницы засветилось простодушной лаской. Серые, подернутые рассолом глаза уставились на Кучковну. А та не могла отвести взгляда от умолкнувших наконец губ.

VI

Кучкова дочь не отрываясь смотрела в румяный прорез говорливого женского рта, будто силясь не только услышать, а и увидеть, что скажет он ещё. И боялась упустить конец непрочной нити, на которую хотела нанизать мешавшиеся мысли. А мысли выскальзывали и рассыпались, как, бывало, тот мелкий речной жемчуг, что набирала она когда-то на волосок неопытными девичьими пальцами.

Когда это было? Лет пятнадцать назад. Князь Андрей ещё только достраивал себе тогда в Боголюбове каменные палаты, такие, слыхать, огромные да дивные, что съезжались смотреть их и ясы, и ляхи, и цареградские греки, и заморские фрязины. Тогда же поманил к себе Андрей Юрьич в то же Боголюбово и мужа Кучковны, Петра, и старшего её брата — Якима Кучковича, Милушина мужа, и младшего — Ивана Кучковича, уже в то время вдового. Все трое поставили себе там новые дворы рядом с княжеским (Кучковну ни разу туда не брали; она этих дворов и не видывала). А теперь, если верить посаднице, не велено Петру там быть.

Хромого на обе ноги посадника на Москве тогда, пятнадцать лет назад, ещё не было.

Пётр Замятнич усердно приглядывал за княжими городниками да за каменосечцами и в Боголюбове, и во Владимире, и на Нерли, но хоть в два месяца раз, а наезжал ещё к жене. Тут, на Москве, года два спустя и застал его боголюбовский гонец с приказом крутиться в булгарский поход: князь Андрей Юрьевич доделывал отцово дело — бил старых врагов.

Кучковна помнит, как Пётр, всегда при ней хмурый, выезжал в поход с их двора на своём грузном сером в яблоках мерине. И за ним десятка полтора слуг — кто с луком и стрелами, кто с копьём, кто с рогатиной. Зима только ещё становилась. Из синей тучи падал не торопясь первый, редкий снег.

Вскоре после того по первопутку приехал на Москву новый посадник, вот этот самый, нынешний, колченогий. Пока его выпрастывали из дорожных мехов, его жена (она знала Параню ещё по Владимиру) проворно выскочила из саней — да прямо к Кучковне. И, ещё вся красная с мороза, затараторила, вот как сейчас.

«А я тебе, — говорит, — радость привезла: князь в поход ушёл, и братья твои, Яким да Иван, оба с ним, а твоего Петра в Боголюбове оставили».

«Зачем оставили?»

«Как — зачем? Надобно же кому-то княгиню стеречь. Особливо когда на её же родню, на булгар, пошли».

Говорит, а сама непонятно посмеивается, на Кучковну пристально глядит и прибавляет:

«Лучше сторожа не найти. Люди сказывают: княгиня сама себе такого выбрала. А твоя-то сношенька Милуша не знает, как и быть: провожать Петра в поход жалко — всё-таки не чуженин, а свояк, и при булгарке его оставлять тоже неохота — как бы хлеба не отбил у псе, у Милуши, и княгине перечить нельзя. Выходит, как народ говорит: съесть погано, а покинуть жаль. Вот Милуша и сохнет».

Круглые плечи посадницы заколыхались от добродушного смеха. Потом взяла Кучковну за руки своими уже согревшимися мягкими руками и говорит:

«Кому сохнуть, а тебе жить да радоваться: к другим вернутся ли мужья из похода, нет ли — как знать, а твой всё целёшенек останется».

Да, остался цел. И верной жене за него как не радоваться!..

Вести, привезённые тогда, пятнадцать лет назад, посадницей, оказались правдой. Пётр Замятнич с тех пор сделался и впрямь самым близким человеком при княгине и управителем всего её большого имения. А в Москву, к жене, стал наведываться с этого времени не чаще раза в год.

Милуша из княгинина терема перебралась тогда же (то ли волей, то ли неволей) сперва к мужу, к Якиму Кучковичу, на его боголюбовский двор, а потом в одну из его вотчин, под Суздаль. Да там вскорости и померла; сказывали — удавилась.

Яким, став вдовцом, принялся погуливать, как в давние годы холостой молодости. И во хмелю, как передавали, бывал столь дерзок в речах, что сам князь Андрей не раз его вразумлял, грозя опалой.