Андрей Боголюбский

Он говорил толково, веско и уважительно, но с каждым его словом Андреев синий взгляд бледнел всё более. И когда Неждан, окончив недолгую речь, поклонился князю в ноги, тот только вздёрнул ещё выше маленькую голову и ответил с холодным спокойствием, что бывший московский дворский творил не свою, а княж-Юрьеву волю, а раз князь-батюшка так рассудил, то для сына его решение свято.

VII

В ночь перед отъездом во Владимир на Андрея напала, как видно, бессонница. Пётр Замятнич, который и сам всё это время спал, против обыкновения, будким сном, слышал из своей супружеской опочивальни, как князь у себя на половине ходит из покоя в покой. Потом заскрипели под Андреевыми ногами ступени лестницы, каждая по-своему, и тупо хлопнула обитая кошмой наружная дверь.

Пётр понял, что Андрей вышел на волю.

А на воле было пустынно и неприютно.

С Занеглименья дул всю ночь острый северяк, гнал позёмицу, заметал крыльцо, мрачно шумел в вышине, в чёрных вершинах сосен, и безутешно свистел, прорываясь сквозь еловое жердье, составленное шатром посередь двора.

Андрей, распахнув соболью шубу, выставлял на ветер жёсткую грудь, разморённую томным жаром бессонницы. Но скоро озяб и зашёл за угол Неждановой башни, куда не хватала метель.

Он не видел ничего, кроме белой сумятицы. Снежная пыль неслась вкривь и вкось: влево, вправо, вверх.

В какой полунощной глуши родился вихорь? Где небо? Где земля? И каковы же те просторы, где способна вскрутиться эдакая заверть!

Ни с чем другим не сравнимая, клокочущая тревога разбирала Андрея всякий раз, как доносилось до него сквозь леса дыхание дальних русских просторов. Они поразили его своей огромностью, когда он впервые обмерил их глазом на пути из Суздаля в Киев.

Идучи тогда с отцом в южный поход, он дивился, как младенец, что в городах и сёлах, какие попадались по дороге, всё так несхоже с тем, к чему привык с детства: и речь как будто иная, и заботы у людей не те, и солома на крышах не по-залесски уложена, и повадка у народа другая. Не успеешь присмотреться к одному, как через трое-четверо суток опять увидишь новое: что город — то норов, что деревня — то поверье, что изба — то обычай!

Однако, по мере того как всё дальше отъезжал от дома любопытный залешанин, всё чаще открывалось ему под внешним несходством затаённое сходство, под чужим — своё. Стоило повнимательней вслушаться в невнятный будто бы говор — и становилось ясно каждое слово. Стоило ночь переночевать в незнакомом селе — и наутро уходил в путь, провожаемый родственными улыбками.

Пока добрались до Киева, Андрей успел утвердиться в мысли, что наперекор княжью и боярству, разодравшему Русскую землю на мелкие лоскутья, народ не забыл родства.

Но сумеет ли этот народ слепиться в одну громаду, стерев дробящие его различия? Управится ли с безурядицей, терзающей его, как терзает стиснутую стужей землю снежная непогодь? К чему прильнёт? В чём найдёт опору, чтобы отбиться от алчных, подступающих со всех сторон врагов-чужеродцев?

Андрей провёл онемелой от холода рукой по мёрзлым горбам бревенчатых венцов.

Первый сруб первой башни ещё мало кем знаемого города на лесном вятическом холме! Велик ли сруб? Хитро ли связан в углах? Метели, конечно, не уймёт, но и не рассыплется под её натиском, хоть с лица весь и побелел. За ним же хоть и в малом людстве, а оборонишься, как за щитом.

Великой силе противоставь хоть малую.

Среди всеобщего безурядья не отчаивайся, а уряди хоть то, что окрест тебя.

Собери около себя хоть немногих, но крепких и верных.

Не растекайся вширь: сожмись в кулак.

А наперёд взнуздай самого себя!

Сквозь непроконопаченные щели слышались человеческие голоса: это беседовали ночные сторожа, кроясь от вьюги внутри башенного сруба.

Один голос, молодой и несмелый, говорил так тихо, что за гулом снежной бури Андрей не разбирал слов.

   — Невеста — что лошадь, товар тёмный, — внятно отвечал ему другой, старческий, наставительный голос.

   — Есть о чём тужить! — лениво протянул третий, равнодушный. — Не будет Маланьи — будет другая...

Опять что-то забормотал молодой и несмелый.

   — А ты наперёд спросись сам у себя, у своей совести, — продолжал назидать старик.

   — Чего спрашиваться? — всё так же лениво выговорил равнодушный. — Был бы хлеб да муж, а к лесу любая жена приобыкнет.

   — Пошто мутишь парня? — рассердился старик. — Тебе чужая болячка — почесушка, а ему своё горе — велик желвак. Жена — не рукавица, с руки не скинешь.

Белые струйки метели, за которыми мелькал в ночи будто чей-то неясный тёмный облик, захлёстывали угол башни и обвели Андреевы ноги быстро нараставшим кривым снежным гребнем, похожим на хвост кометы. Холод врывался под шубу и расползался по телу. Князь, передёрнувшись от озноба, шагнул к дому. Сотни морозных игл мгновенно впились ему в лицо.

Он снова вздрогнул, теперь уж по-иному — от неожиданности, — когда сквозь сощуренные, слипшиеся ресницы увидел косматую шапку и чёрные усы своего ключника Анбала.

   — Чего шатаешься по ночам?

   — Тебя стерегу, господине...