Андрей Боголюбский

Об этом сообщает единственный источник — Ипатьевская летопись. В краткой версии повести об убиении князя подробности, связанные с надругательством горожан над его телом, отсутствуют. Здесь сказано кратко: тело князя «налезоша», то есть отыскали, «под сеньми лежаща», и «вземше и на ковре клирошане боголюбьскыи, внесоша и в божницю, певше над ним, вложиша и в гроб камен». В некотором роде это уже развязка драмы. Можно думать, что суздальский книжник, сокращая имевшийся в его распоряжении текст, опустил излишние, с его точки зрения, подробности, не желая предавать их огласке. Менее вероятно другое предлагавшееся историками объяснение: рассказ о творящихся беззакониях появился в распространённой, южнорусской версии летописной повести позднее — со слов очевидца и активного участника происходивших событий, уже известного нам Кузьмища Киянина, вернувшегося из Владимира на юг — в Киев или Чернигов. (Между прочим, этого человека считают одним из вероятных авторов всей летописной повести об убиении князя^{361}.)

Выволоченное из замка, тело Андрея было брошено где-то в «огороде». Это не «огород» в нашем смысле слова, но некое огороженное место вне жилых покоев. Одежды с князя были сорваны. Так тело пролежало по меньшей мере ночь, а возможно, и дольше.

Давняя монастырская традиция указывает и это место — напротив юго-восточного угла Рождественской церкви. Здесь в XIX веке над монастырской оградой была выстроена небольшая церковная главка, увенчанная крестом, а внизу ограды, при самом её основании, поставлен древний четырёхугольный камень с вырезанным на нём ликом (или ликами)^{362} — так называемая «четырёхликая капитель», находящаяся ныне в Боголюбовской экспозиции Владимиро-Суздальского музея-заповедника. В начале XX века над этим камнем в ограде была сооружена каменная часовня, затем разрушенная, а ныне восстановленная.

Именно Кузьма озаботился тем, чтобы хоть как-то прикрыть наготу убитого. Но ему не сразу удалось найти князя. Когда он прибежал «на место», то есть к княжескому дворцу, тела там не было. Кузьма стал расспрашивать всех:

— Где есть убит господин?

Ему отвечали с угрозой — то ли убийцы, то ли горожане, грабившие княжеский двор:

— Лежит, выволочен в огород. Но не смей трогать его. Так решили все: «Хотим выверечь его псам! Если же кто придёт за ним — тот есть наш враг, и того убьём!»

Тогда-то, найдя князя, Кузьмище и начал плакать над его телом, тогда и произнёс те слова, которые мы приводили выше («Господине мой! Како еси не очютил скверных и нечестивых пагубоубийственыих ворожьбит своих…» и т. д.). И тогда же случилась его встреча с Анбалом, о которой у нас тоже шла речь в этой главе.

— Анбале, враже! — обратился к нему Кузьма. — Сбрось ковёр ли, или что, чтобы постлать или чем прикрыть господина нашего!

— Иди прочь! — отвечал ему поначалу «ясин», повторяя почти дословно то, что Кузьма уже слышал: — Мы хотим выверечь его псам.

И всё же, как мы уже знаем, Анбал сбросил ковёр и плащ. (Сбросил — то ли потому, что в этот момент находился где-то наверху, скажем, на сенях, а Кузьмище — под ними, на земле; то ли потому, что ехал с княжеского двора на телеге.) Кузьма завернул в ковёр тело князя и понёс его в церковь. Даже если судить по имени этого человека, вероятно, княжеского слуги, он был мужчина крупный и физически очень сильный — не Кузьма, а Кузьмище! Может быть, поэтому с ним предпочитали не связываться. Но возле церкви Кузьму ждала неудача. Церковные двери оказались заперты, а когда Кузьма попросил открыть их, ему отказали:

— Брось его тут, в притворе. Что тебе за печаль!

Ибо были все уже пьяными, разъясняет автор летописи. И тогда Кузьма вновь обратился в мыслях к убитому князю:

«Уже, господине, и паробки твои не знают тебя! А некогда ведь, когда приходил гость из Царяграда, и от иных стран, [и] из Русской земли, даже и латинин, и до всего христианства, и до всей погани, говорил [ты]: “Введите его в церковь и на палаты: да увидят истинное христианство и крестятся и болгаре, и жидове (иудеи. — А. К.), и вся погань (язычники. — А. К.), видя славу Божию и украшение церковное!” И те больше плачут по тебе, а эти и в церковь не велят положить!»

То есть иноверцы и те из инородцев, кто лишь недавно принял крещение, оплакивали князя, в отличие от его прирождённых подданных, православных людей, радовавшихся его смерти!

Так пролежал князь в церковном притворе, завёрнутый в ковёр и прикрытый плащом, два дня и две ночи, пишет автор повести. Пролежал безо всякого церковного отпевания и без погребения — словно преступник, отверженный церковью и людьми за какое-то страшное преступление[197]. Лишь на третий день явился Арсений, игумен монастыря или церкви Святых Косьмы и Дамиана (между прочим, ни церковь, ни монастырь с таким названием более в источниках не упоминаются): он-то и совершил службу над телом убитого. Но даже ему сделать это было непросто, ибо «старшие» игумены — включая, вероятно, и игумена Боголюбского Рождественского монастыря? — отказывались от церковного погребения князя.