Андрей Боголюбский

Человек с уродливым шрамом долго гремел цепью, проверяя звено за звеном. Потом потёр ладонь о ладонь, стряхивая с рук ржавчину, и велел кузнецу приступать к делу: заковывать подстражного.

Засверкали зубы, заворочались белки: чёрный великан виновато улыбался и говорил, что ему надобно увидаться с боярином.

   — С каким боярином?

   — С самым большим: с боголюбовским, с тем, что пас привёл.

   — На что тебе?

   — Шибко надо.

   — Со мной говори: я за боярина.

   — Нет, мне с самим.

Человек со шрамом нахмурился. Он раскрыл было рот, чтобы прикрикнуть на невежу, но, взглянув на обтянутые чёрной просаленной рубахой необъятные плечи, раздумал ругаться и нехотя пошёл в дом.

Пешцы свели Кучковича с крыльца.

В дверях показался Прокопий.

   — Ну и страшило! — пробормотал он, взглянув на кузнеца. — Постарался огнищанин, нечего сказать, выбрал!

Большак бултыхнулся Прокопию в ноги, стукнув лбом о ступеньку крыльца.

   — Чего тебе?

   — Уволь! — сказал кузнец и улыбнулся ясной, молящей улыбкой.

Прокопий насупился:

   — Против князя идёшь?

Кузнец весь так и вскинулся:

   — Что ты, боярин! Это я-то — против князя?.. Да спроси кого хочешь — всех московлян, — он, не вставая с колен, оглянулся и обвёл вокруг себя ручищей, широкой, как заступ, — все скажут: у нашего брата, у чёрных людей, только и надёжи, что князь.

   — А сам крамольствуешь?

   — Уволь! — повторил кузнец. — Не могу на него поднять молот. — Он указал головой на Кучковича. — Совесть не велит.

   — Да ведь он князю — первый враг! (При этих словах Прокопия Кучкович переступил с ноги на ногу и метнул в него из-под бровей ярый взгляд.) Какая же в тебе совесть?

   — Кто князю враг, тот и нам обидчик, — ответил исполин. — А не могу. Смилуйся, боярин, пожалуй: уволь!

   — Да ты в уме ли? Или хмелен?

   — Умом не похвастаю, а в петрово говенье хмельным не оскоромлюсь, — обиделся кузнец, — Чай, крещёный!

   — Так какая ж у тебя, у крещёного остолопа, причина мне перечить?

   — Семейственная причина, вот какая, — раздельно произнёс кузнец таким голосом, будто удивлён, как с первого слова не поняли, в чём дело.

Он подробно рассказал, чей он внук, чей сын, и объяснил, что стольнику Ивану Кучковичу его меньшой брат, княжой златокузнец, по гроб обязан. При его помощи меньшак перешёл когда-то из Владимира в Боголюбово и сделался княжеским вольным слугой. А стало быть, и всей их семье Иван Кучкович — благодетель.

   — Так мне ли на нём железа клепать?

   — Умный тебя поп крестил, — сказал Прокопий, — да напрасно не утопил! А знаешь ли ты, кочергова твоя душа, что благодетель-то ваш семейственный твоему- то меньшому брату ноне грудь проломил да едва насмерть его не удавил?

   — Знаю, — спокойно кивнул головой кузнец. — Так ведь у них ноне меж собой инакое дело было — битвенное: ни моря без воды, ни войны без крови. А мне по нашему ремеслу никак это нельзя: Кузьмодемьяна прогневаю.

Прокопий посмотрел ему пристально в глаза, покачал головой, вздохнул и сказал огнищанину:

   — Приведи другого кузнеца.

   — Пошто другого? — вскрикнул великан, поспешно поднимаясь на ноги. — Мои юноты [32] всё справят: им не грех. — И он указал обеими руками на своих молотобойцев.

   — Да ладно ли сделают?

   — Мои-то юноты? Княжое-то дело? Да коли где навараксают, так я им головы поскусаю, кишки своими чубами повытаскаю!

XV

Из терема была хорошо видна Коломенская дорога.

Она начиналась у речного перевоза и вилась по Великому лугу, как небрежно брошенная розовая тесьма, то прячась за кустами, то опять показывая свои извороты, пока не скрывалась где-то очень далеко, в зарослях чёрной ольхи.

Кучковна глядела на неё в окно.

Она знала, что Ивана нашли, что он закован, что его вот-вот увезут.

Сенные девушки прибегали сказать, что Прокопий совсем уж собрался в дорогу и торопит своих людей уезжать. Его конь засёдлан и подан к крыльцу. Пешцы уж расселись по телегам. Задержка только за меньшим сыном воротника; послали за ним к его отцу, а он чего- то не идёт: видно, ещё слаб.

Какие-то две женщины шли спокойным, деловым шагом по Коломенской дороге — от парома к лесу, одна в белом, другая в чёрном платке, обе с корзинами в руках.

«Куда идут? — думала Кучковна. — Верно, по ягоды.

О чем говорят? Верно, об Иване, о нас. Им, может быть, кто-нибудь сказал, что с нами сделают. А нам никто не скажет: раз Прокопий уезжает, ничего не молвивши, кто же другой осмелится говорить? Порешат с Иваном, порешат, конечно, и с Петром (ведь говорил же Иван ночью, что у них с Петром одни мысли), а там и наш черёд».

Она оглянулась.

Солнце давно уж сошло со стены. Оно играло теперь на чисто вымытом полу, горело масляным блеском в брошенной мальчиком глиняной поливной лошадке и захватывало угол постели, куда бабка уложила внука спать. Он лежал, кудрявый, горячо разрумянившийся от сна, посасывая нижнюю губу и не выпуская из руки красной шёлковой бечёвки, привязанной к глиняному коньку. Рядом с ним прикорнула и Гаша. На её задетой солнцем щеке светился едва приметный пушок. Гашино плечо мерно поднималось и опускалось.