Андрей Боголюбский

Нашли только в глухой клети сбитую им во сне медвежью шкуру, его бесценную соболью шапку, которой завидовал весь Владимир; задеревенелый от сушки охабень; ещё сыроватые, грязные, подкованные серебром сапоги; дарённую князем саблю; широкий, шитый золотом пояс; красные, прорванные на пятках чулки...

А самого не оказывалось нигде.

Город, боярский и посадничий дворы были по-прежнему оцеплены пешцами. Никого не впускали и не выпускали. Верховой со шрамом поперёк лица стерёг снаружи Боровицкие ворота, а другой верховой, на чуланом забрызганном коньке, не отлучался от напольных.

Сам Прокопий несколько раз ездил вокруг всего города, проверяя, не дремлют ли его люди. Никто не дремал.

Тем временем и посад и город оправились мало-помалу от первого испуга. Жизнь брала своё, пробиваясь сквозь страх. Осторожно поднимал голову московский будень.

К Прокопию приходил огнищанин и просил дозволения выпустить на луга городское стадо и свой конский табун. Посадские женщины потянулись с коромыслами к реке и, встречаясь одна с другой, стояли подолгу, толкуя о ночных событиях. На плетне у проскурни опять появились опрокинутые горшки. На церковном дворе вдовый пономарь старательно чистил закапанный воском свечной ставник, перешучиваясь с глядевшей в окно толстой смешливой дьяконицей. Долгобородый воротник подметал у себя перед избой площадку, отдыхал, опершись обеими руками на помелище, и всё поглядывал в сторону боярского двора — не покажется ли его меньшак.

Успели попривыкнуть даже и к пешцам на валу, даже и к страже у посадничьих и боярских ворот. Белоголовые посадские ребятишки обступили боголюбовцев и разиня рот разглядывали их щиты и копья.

Младшая поповна, из всех четырёх самая шустрая и приглядная, придумывала все новые поводы, чтобы, треща откидными рукавами новой полосатой телогреи, деловито пробежать туда и назад вдоль посадничьего тына, у которого стоял курчавый пешец с прищуренными, смеющимися, красивыми глазами.

Прокопий прохаживался взад и вперёд по Петровым верхним сеням. Время от времени он подходил то к садовым, то к дворовым окнам, останавливался, зевал, тяжело вздыхал, а иногда и охал:

   — Хо-хо-хо...

Он любил и умел бодро и захватисто начинать большие, трудные дела, но не любил и не умел их кончать. «Киевские дрожжи», — насмешливо говорил про своего милостника князь Андрей Юрьевич. Если удача не давалась в руки сразу, Прокопий ударялся в уныние, принимался скучать, во всём сомневаться и думал только о том, как бы поскорее свалить с плеч надоевшую обузу.

Так было и сейчас. Шаги в доме позатихли. Голоса не гудели, как давеча. Прокопий видел, что от него ждут новых приказов, а что приказывать, он не знал.

«И зачем поднимать эдакий всполох из-за трёх человек? — досадливо размышлял он. — Поговорить бы с ними ладком — смотришь, и сыскали бы меж себя в сердцах правду. Уж до того ли опасны, чтоб из-за них троих отрывать от ремесла три сотни добрых рукодельников? Вот такой, к примеру, художник, — подумал он, глядя на вошедшего в сени рыжебородого меньшака, — прогуляет зря четверо-пятеро суток — сколько убытку!»

Меньшак, которого Прокопий оставил при себе для посылок, пришёл сказать, что огнищанин спрашивает, где Прокопию угодно позавтракать: сюда ли подать или пожалует к нему, к огнищанину, в дом?

Прокопий распорядился подать сюда и, предвкушая лакомую еду, к которой был неравнодушен, провожал повеселевшими глазами длинную спину уходящего меньшака.

«Ну и тощой! — думал он, оглядывая его лопатки и плечи. — Кости что крючья: хоть хомуты вешай».

   — Постой! — крикнул он вдруг, когда меньшак уж затворял за собою дверь.

Тот воротился и выжидательно встал у порога.

   — Чего мне сейчас вспомнилось, — заговорил Прокопий, очень внимательно, по своему обычаю, вглядываясь в крупные веснушки меньшака. — Когда позапрошлого года осенью на булгар вторицей шли и у князя на ночлеге, перед волжской переправой, Борисов меч украли, не ты ль его отыскал?

   — Я.

Прокопий, поглаживая лысину, опять всмотрелся в веснушки.

   — А у кого нашёл?

   — У кузнеца у владимирского: у Нелюба.

   — А чей был кузнец?

   — Боярский.

   — Слыхать, другие-то боярские кузнецы хорошо тебя за то отблагодарствовали?

Меньшак ничего не ответил, только пожал плечами и посмотрел куда-то в сторону.

Украденный меч был заветным княжеским оружием: он, по преданию, принадлежал когда-то князю Борису, убитому без малого двести лет назад и объявленному святым [31]. Андрей никогда не расставался с этим мечом.

Когда вор был найден меньшаком и затем жестоко затерзан и казнён, кузнецы владимирских бояр, ненавидевшие княжеских кузнецов за их льготы, избили меньшака так, что полгода потом он не слезал с печи и стал с тех пор плевать кровью.

Об этом-то и напомнили Прокопию меньшаковы острые лопатки.

   — А как искал вора? — спросил Прокопий.

Меньшак опять пожал плечами. В его глазах мелькнула бледная усмешка.

   — Как искал? — повторил он. — Ходил. Смотрел. Смекал.

Прокопий прошёлся по сеням, постоял у окна, поглядел, как пляшут на реке солнечные гвоздики, и сказал, не оборачиваясь к хитрокознецу:

   — Стольник, видать, из Москвы утёк. А?